сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
После прекрасных, переливчато-янтарных выходных с Иданом рутина и шаткие жизненные рамки вновь вернулись на свои места. На протяжении пятницы и субботы мы буквально не отлипали друг от друга, и, видит Бог, в одной из ленивых вечерне-постельных бесед я все-таки умудрилась наплести ему глупостей (а именно – ответила правду, когда он спросил, бывала ли я когда-нибудь серьезно влюблена). Однако, если и есть у меня хотя бы какой-то, пусть весьма сомнительный талантик в общении с противоположным полом, то заключается он в умении поцелуями и ласками стереть ему – кем бы он ни был – память. Сделать это препросто: нужно всего лишь перетянуть его внимание с серьезных и хмурых мыслей на себя-любимую, воспользовавшись такими простецкими приемами, как чуть более напористые поцелуи (в которых почти сквозит что-то животное), едва слышный мягкий стон, пальцы, чуть сильнее сжатые на его плече. Вынырнув из всего этого какое-то время спустя, он со смутным удивлением понимает, что остался без памяти и все слова и связные фразы, произнесенные ранее, исчезли из его головы. Но он думает об этом без чувства потери.
Ничего особенного в эти выходные с нами не происходило. Мы не поехали в Тель-Авив, как собирались, на (по слухам) грандиозную вечеринку одного из его сослуживцев, потому что для этого необходимо было покинуть Нош. Мы не пили алкоголя, зато курили вдвое против обычного, в перерывах между затяжками пытаясь нацеловаться вдоволь на целую неделю.
В субботу же вечером он ушел от меня, оставив на память серебряно-бежевую цепочку с верблюдом и собственный запах в складках наволочек и простыней.
В воскресенье Идан позвонил, и, прикрывая трубку ладонью от ветра, пожаловался, что оба офицера, видимо, унюхали, что у него были потрясающие выходные, и теперь “делают ему смерть”.
Туш, вооружившись толстым синим маркером, разрисовывает всяческими планами мой большой настенный календарь, в верхнем правом углу которого, рядом с цифрой 9, крупно выведено название месяца. Он и Инна (какая бы получилась из них потрясающая пара, кабы не равнодушность одного и не скептицизм другой), полные нездорового энтузиазма, подбивают на трехдневное путешествие на север, в лесную глушь отключенных телефонов и неработающих черно-белых телевизоров.
- А что с тридцатым? Я имею в виду, три дня праздников, и в четверг мы уже будем дома. И в пятницу ты можешь спокойно встретить своего Идана. Возьми неделю отпуска, и все. И поехали.
- Я тебе дам эксту. И травки тебе достану, если хочешь. Первоклассной, самой лучшей...
И я так хочу поехать с ними, на три дня кануть на самое дно, чтобы никто не помнил меня, чтобы никто не говорил со мной. Пить кофе с холодной водой по утрам на площадке близь деревянного псевдо-сруба, шевеля босой белой ногой пружинистую траву. Смотреть, как Инна и Вентура передают друг другу тугой косячок, сладковатый дым которого въется в серое осеннее небо, в надежде дотянуться, потеряться, уснуть в тяжелых еловых лапах. Вечером, под звездами, вглядываясь в затянутые дымкой дурмана ее глаза, я буду смеяться ласково и нежно, убаюканная спокойными, мечтательными нашими голосами и тихим, но абсолютным счастьем. Может быть, проснусь ночью от скрипа кровати, и легонько надавлю пальцами на закрытые веки, принуждая глаза быстрее привыкнуть к темноте. Может, почувствовав тяжелую горячую руку на своем бедре и мягкие губы рядом с ушной мочкой, я не стану притворяться, что сплю. Может быть, я даже буду плакать, потому что все так хорошо, так идеально, и эти годы ничем не омрачены... даже необходимостью думать и нести ответственность за свои поступки... и все так, как должно быть, а это значит, что скоро конец.
...И сознание походит формой своей на обитую ржавой жестью коробку, углы которой подгнивают. Я не хочу открывать ее, потому что боюсь ее содержания. Этой гнили.
Есть люди, которые знают себя. Отдают себе отчет. Понимают, почему в данном случае поступили так, а не иначе.
Я не хочу. Я похожа на разрытое и потревоженное кладбище, где вместо трупов похороненны самые странные и неожиданные вещи. И мне страшно однажды ночью, взяв в руки лопату, пойти и копнуть этот чернозем. Потому что кто знает, что вывернет из кладбищенской почвы вместе с комом земли. Я не хороший человек.
И я похожа на сельское кладбище близь реки – с оплывающими берегами.
Ничего особенного в эти выходные с нами не происходило. Мы не поехали в Тель-Авив, как собирались, на (по слухам) грандиозную вечеринку одного из его сослуживцев, потому что для этого необходимо было покинуть Нош. Мы не пили алкоголя, зато курили вдвое против обычного, в перерывах между затяжками пытаясь нацеловаться вдоволь на целую неделю.
В субботу же вечером он ушел от меня, оставив на память серебряно-бежевую цепочку с верблюдом и собственный запах в складках наволочек и простыней.
В воскресенье Идан позвонил, и, прикрывая трубку ладонью от ветра, пожаловался, что оба офицера, видимо, унюхали, что у него были потрясающие выходные, и теперь “делают ему смерть”.
Туш, вооружившись толстым синим маркером, разрисовывает всяческими планами мой большой настенный календарь, в верхнем правом углу которого, рядом с цифрой 9, крупно выведено название месяца. Он и Инна (какая бы получилась из них потрясающая пара, кабы не равнодушность одного и не скептицизм другой), полные нездорового энтузиазма, подбивают на трехдневное путешествие на север, в лесную глушь отключенных телефонов и неработающих черно-белых телевизоров.
- А что с тридцатым? Я имею в виду, три дня праздников, и в четверг мы уже будем дома. И в пятницу ты можешь спокойно встретить своего Идана. Возьми неделю отпуска, и все. И поехали.
- Я тебе дам эксту. И травки тебе достану, если хочешь. Первоклассной, самой лучшей...
И я так хочу поехать с ними, на три дня кануть на самое дно, чтобы никто не помнил меня, чтобы никто не говорил со мной. Пить кофе с холодной водой по утрам на площадке близь деревянного псевдо-сруба, шевеля босой белой ногой пружинистую траву. Смотреть, как Инна и Вентура передают друг другу тугой косячок, сладковатый дым которого въется в серое осеннее небо, в надежде дотянуться, потеряться, уснуть в тяжелых еловых лапах. Вечером, под звездами, вглядываясь в затянутые дымкой дурмана ее глаза, я буду смеяться ласково и нежно, убаюканная спокойными, мечтательными нашими голосами и тихим, но абсолютным счастьем. Может быть, проснусь ночью от скрипа кровати, и легонько надавлю пальцами на закрытые веки, принуждая глаза быстрее привыкнуть к темноте. Может, почувствовав тяжелую горячую руку на своем бедре и мягкие губы рядом с ушной мочкой, я не стану притворяться, что сплю. Может быть, я даже буду плакать, потому что все так хорошо, так идеально, и эти годы ничем не омрачены... даже необходимостью думать и нести ответственность за свои поступки... и все так, как должно быть, а это значит, что скоро конец.
...И сознание походит формой своей на обитую ржавой жестью коробку, углы которой подгнивают. Я не хочу открывать ее, потому что боюсь ее содержания. Этой гнили.
Есть люди, которые знают себя. Отдают себе отчет. Понимают, почему в данном случае поступили так, а не иначе.
Я не хочу. Я похожа на разрытое и потревоженное кладбище, где вместо трупов похороненны самые странные и неожиданные вещи. И мне страшно однажды ночью, взяв в руки лопату, пойти и копнуть этот чернозем. Потому что кто знает, что вывернет из кладбищенской почвы вместе с комом земли. Я не хороший человек.
И я похожа на сельское кладбище близь реки – с оплывающими берегами.
пятница, 12 сентября 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
С самого утра ношусь по комнате, как угорелая. На мониторе раз за разом проигрывается запись в полторы минуты с целующимися мальчиками - кое-кто из наших прекрасных друзей вчера на Зиве немножко перебрал. Хотя нет, чего это я. Таль Он и Офэк целовались по нашей с Инной просьбе, и были совершенно трезвы. У нас у обеих чуть мозги не вынесло, а Тушу было хоть бы хны.
Вообще, на Зиве вчера царил сплошной разврат. Инна целовалась по очереди с Офэком и Оном, а потом, когда мы с ней вместе пошли в кустики справлять малую нужду, призналась, что:
- Вот всегда так! Целуюсь с этими двумя, а на самом деле хочу целоваться с Тушем, который сидит рядом... Ну не клиника?
Я согласилась, что клиника, и согласилась, что Туш - это нечто. Мы с Инной уже давно пришли к соглашению, что он страшно притягателен, и это животное влечение, которое просыпается у девушек при виде него, не имеет никакого отношения к внешней красоте Туша Вентуры, а имеет отношение к его ауре, харизме и имиджу таинственного незнакомца.
- Надо как-нибудь на троих сообразить.
Инна остановилась, как вкопанная. Повернулась ко мне и вытаращила глаза.
- Ты гений. Грейхаунд. О Боже. Ты бы согласилась?! Со мной и с ним?
Я ненадолго задумалась, посмотрела на фонарь, пожевала губу.
- Да легко.
- Обещай!
- Это ты обещай!
- Я-то обещаю!
- Ну-ка, ну-ка! - мы как раз проходили мимо доски объявлений, и я быстренько оторвала полоску бумаги от какой-то рекламы. Ручка нашлась в сумке, и мы с Инной написали соглашение, в котором красным по белому значились все пункты планируемого веселья, все условия и клятвы.
Внизу сделали три строчки-прочерка для трех подписей. Инна поставила свою первой, я нацарапала: Грей. Не хватало только подписи Туша, но это не проблема - в продолжении вечера Инна умудрилась незаметно подсунуть ему листок. Прочитав, Вентура принялся судорожно шарить по карманам и бормотать что-то вроде " Бог есть, Бог есть!".
Эх, Ямайка. Иногда случаются такие вечера, когда я понимаю: даже Зив, эта старая и насквозь знакомая площадь, иногда может кое-чем удивить.
Вообще, на Зиве вчера царил сплошной разврат. Инна целовалась по очереди с Офэком и Оном, а потом, когда мы с ней вместе пошли в кустики справлять малую нужду, призналась, что:
- Вот всегда так! Целуюсь с этими двумя, а на самом деле хочу целоваться с Тушем, который сидит рядом... Ну не клиника?
Я согласилась, что клиника, и согласилась, что Туш - это нечто. Мы с Инной уже давно пришли к соглашению, что он страшно притягателен, и это животное влечение, которое просыпается у девушек при виде него, не имеет никакого отношения к внешней красоте Туша Вентуры, а имеет отношение к его ауре, харизме и имиджу таинственного незнакомца.
- Надо как-нибудь на троих сообразить.
Инна остановилась, как вкопанная. Повернулась ко мне и вытаращила глаза.
- Ты гений. Грейхаунд. О Боже. Ты бы согласилась?! Со мной и с ним?
Я ненадолго задумалась, посмотрела на фонарь, пожевала губу.
- Да легко.
- Обещай!
- Это ты обещай!
- Я-то обещаю!
- Ну-ка, ну-ка! - мы как раз проходили мимо доски объявлений, и я быстренько оторвала полоску бумаги от какой-то рекламы. Ручка нашлась в сумке, и мы с Инной написали соглашение, в котором красным по белому значились все пункты планируемого веселья, все условия и клятвы.
Внизу сделали три строчки-прочерка для трех подписей. Инна поставила свою первой, я нацарапала: Грей. Не хватало только подписи Туша, но это не проблема - в продолжении вечера Инна умудрилась незаметно подсунуть ему листок. Прочитав, Вентура принялся судорожно шарить по карманам и бормотать что-то вроде " Бог есть, Бог есть!".
Эх, Ямайка. Иногда случаются такие вечера, когда я понимаю: даже Зив, эта старая и насквозь знакомая площадь, иногда может кое-чем удивить.
среда, 10 сентября 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Скучая, как обычно, на просторах Хайфских перекрестков, была поймана внезапной и пугающей мыслью: а может, я - Дориан Грей? У нас даже фамилии похожи. Может, я его потомок, и таинственная способность пра-пра-пра передалась мне, как передаются секреты знахарства от бабки к внучке, только вместо того, чтобы пожелать вечной, неувядающей красоты, я попросила совсем другого. Только глухой не слышал, как года три назад я орала на каждом углу, что ни за что не собираюсь взрослеть, меняться. Хватит того, что все вокруг это делают - так что увольте, баста, я остаюсь!
И вот уже три года - минимум три года - я не двигаюсь с мертвой точки.
Я не меняюсь и не взрослею. Не начинаю думать иначе. Не становлюсь умнее и опытнее.
Я подозреваю, что я Дориан Грей. Причем на полном серьезе, а не так, ради красного словца, красочной метафоры. Это ошеломляет, пугает, вгоняет в панику, но это слишком сильно похоже на правду. Меняется моя внешность, длинна моих волос, порядок фотографий на стене. Я физически меняюсь, физически продвигаюсь вперед по жизни: оканчиваю школу, поступаю в университет, отмазываюсь от армии. Но ничего не меняется. Уже три года я не покидаю Зива. Я могу уйти от этого места на несколько дней, но потом вынужденна вернуться опять.
И мне все еще пятнадцать.
И вот уже три года - минимум три года - я не двигаюсь с мертвой точки.
Я не меняюсь и не взрослею. Не начинаю думать иначе. Не становлюсь умнее и опытнее.
Я подозреваю, что я Дориан Грей. Причем на полном серьезе, а не так, ради красного словца, красочной метафоры. Это ошеломляет, пугает, вгоняет в панику, но это слишком сильно похоже на правду. Меняется моя внешность, длинна моих волос, порядок фотографий на стене. Я физически меняюсь, физически продвигаюсь вперед по жизни: оканчиваю школу, поступаю в университет, отмазываюсь от армии. Но ничего не меняется. Уже три года я не покидаю Зива. Я могу уйти от этого места на несколько дней, но потом вынужденна вернуться опять.
И мне все еще пятнадцать.
суббота, 06 сентября 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Люпо прозябает где-то на просторах коммун, разбросанных вокруг каменного и песочного Иерусалима. Эти деревеньки, сплошь утопшие в коричневых тонах и выложенные светлыми скальными осколками, подходят к цвету их формы.
- Мы с Димой тут скоро с ума сойдем! Ты, кстати, в курсе, что можешь звонить мне, когда хочешь? Мы вдвоем в комнатах, вдвоем на патрулях. Я его уже видеть не могу.
- Вчера ночью ты мне не то говорил! - возмущенный Димин голос на заднем плане.
Идан смеется.
- Мы охраняем две местные деревни. На самом деле, ни черта делать не приходится, потому что все здешние арабы мирные и проблем не создают. Дима хочет завтра покидаться в них камнями, чтобы они наконец напали на нас или что-нибудь в этом роде. Чтоб можно было в них пострелять.
Еще он рассказывает мне о том, что деревенские девушки - по традиции, все до одной красивые - специально вызнают, у кого из солдат есть подружка, и прицельно строят глазки именно им.
Идан плохо меня знает. И не понимает меня. Например, он каждый раз недоумевает, когда я рассказываю ему, где мы с Тушем и Шц были вчера.
- Как ты можешь проводить с ними столько времени?! Ладно Шц, он еще ничего, но Туш? Просто какой-то наркоман, он совсем не интересный! С ним даже поговорить не о чем... Поверить не могу, что ты с ним общаешься. Вокруг столько нормальных и интересных людей...
А я не понимаю, как можно считать Туша скучным. Каждый раз, встречая его, разговаривая с ним, я открываю для себя все новые и новые переживания. Ни разу не случалось такого, чтоб я не была заново заинтригованна его непростой личностью.
До чего же мы с Иданом разные.
Ну ладно, он все равно лапочка, хоть многого и не понимает.
- Мы с Димой тут скоро с ума сойдем! Ты, кстати, в курсе, что можешь звонить мне, когда хочешь? Мы вдвоем в комнатах, вдвоем на патрулях. Я его уже видеть не могу.
- Вчера ночью ты мне не то говорил! - возмущенный Димин голос на заднем плане.
Идан смеется.
- Мы охраняем две местные деревни. На самом деле, ни черта делать не приходится, потому что все здешние арабы мирные и проблем не создают. Дима хочет завтра покидаться в них камнями, чтобы они наконец напали на нас или что-нибудь в этом роде. Чтоб можно было в них пострелять.
Еще он рассказывает мне о том, что деревенские девушки - по традиции, все до одной красивые - специально вызнают, у кого из солдат есть подружка, и прицельно строят глазки именно им.
Идан плохо меня знает. И не понимает меня. Например, он каждый раз недоумевает, когда я рассказываю ему, где мы с Тушем и Шц были вчера.
- Как ты можешь проводить с ними столько времени?! Ладно Шц, он еще ничего, но Туш? Просто какой-то наркоман, он совсем не интересный! С ним даже поговорить не о чем... Поверить не могу, что ты с ним общаешься. Вокруг столько нормальных и интересных людей...
А я не понимаю, как можно считать Туша скучным. Каждый раз, встречая его, разговаривая с ним, я открываю для себя все новые и новые переживания. Ни разу не случалось такого, чтоб я не была заново заинтригованна его непростой личностью.
До чего же мы с Иданом разные.
Ну ладно, он все равно лапочка, хоть многого и не понимает.
четверг, 04 сентября 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Я фея! Слушает Кортни Лав и по одному поджигает факелы для шествия.
Десять вечера, алаисто, а компанию мне составляют только Стивен Кинг, этот больной психопат, и телефон, который не звонит. Даже если б он звонил, я бы все равно на него не отвечала - лень мне - но сам факт!..
На работе было грустно. И скучно. Все, что я делала на работе, так это ела яблоки. В одном нашла проросшее зернышко. Положила в стакан с водой, теперь жду, когда же оно проростет побольше и я смогу посадить его в землю. Может, я посажу его в землю у Гая под окном. Зернышко вырастет в высокую яблоню, ветки будут доставать до его окна. Я залезу по ним ночью и перережу ему глотку.
Чистота, скромность и обаяние.
В неизвестных целях купила себе огромное количества красивого и дорогого нижнего белья. Лучше б я себе мозгов купила. Или нет, все равно не приживутся. Лучше б я ничего не купила, а стала бы копить на квартиру...
Виталя (который молодой повар), подбивает меня бросить курить.
Серьезно сомневаюсь. С одной стороны, курить плохо - в комнате воняет, зубы желтые. С другой стороны, классно-то как.
Застрелюсь на почве неуверенности, ей-богу застрелюсь.
На фото Фогель, она лапушка.
Десять вечера, алаисто, а компанию мне составляют только Стивен Кинг, этот больной психопат, и телефон, который не звонит. Даже если б он звонил, я бы все равно на него не отвечала - лень мне - но сам факт!..
На работе было грустно. И скучно. Все, что я делала на работе, так это ела яблоки. В одном нашла проросшее зернышко. Положила в стакан с водой, теперь жду, когда же оно проростет побольше и я смогу посадить его в землю. Может, я посажу его в землю у Гая под окном. Зернышко вырастет в высокую яблоню, ветки будут доставать до его окна. Я залезу по ним ночью и перережу ему глотку.
Чистота, скромность и обаяние.
В неизвестных целях купила себе огромное количества красивого и дорогого нижнего белья. Лучше б я себе мозгов купила. Или нет, все равно не приживутся. Лучше б я ничего не купила, а стала бы копить на квартиру...
Виталя (который молодой повар), подбивает меня бросить курить.
Серьезно сомневаюсь. С одной стороны, курить плохо - в комнате воняет, зубы желтые. С другой стороны, классно-то как.
Застрелюсь на почве неуверенности, ей-богу застрелюсь.
На фото Фогель, она лапушка.
среда, 03 сентября 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Идан не врал.
Он приехал домой в пятницу утром, усталый и пыльный, однако счастливый - по крайней мере, мне так показалось. Мои смены всегда приходятся на все самое интересное, так что неудивительно, что работала я и тогда, и увидеть его поимела возможность только вечером, часов в восемь, на Зиве.
На великом Зиве. Нет и не будет места роднее этого.
Когда день за днем, от рассвета до заката - и даже немножко во сне - прозябаешь в одной и той же, постоянной рутине, когда даже одежда у тебя одна и та же - светлая форма морского флота (эх, есть у меня какой-то пунктик на моряков), то не всегда просто в одночасье забыть все это, отбросить и влиться в когда-то привычный мир. И я полностью его понимаю. В обществе Томера, Шц, Туша, милашки Честер, ее подруги Адас и энного количества приблудных личностей (среди которых, в качестве непостижимой шутки судьбы, оказался и Ангел), мы отправились рвать город на куски.
И преуспели.
Высокие тяжелые стаканы, полные разнообразного пива, окаймленного поверху мягкой светлой пенкой. Переполненные пепельницы, симпатичные официантки, жар, невыносимый жар на раскрасневшихся щеках. Сине-зеленый коктейль Шц в высоком узком бокале. Клубничный бриз Честер с маленьким зонтиком. Пачки "Собрания", "Верблюда" на столе, пролитое вино, дикий, дикий смех и громкие, счастливые голоса.
Я сидела рядом с Иданом, чтобы иметь возможность скрадывать мелкие, сладкие поцелуи в кратчайших перерывах между смехом, счастливым щебетом и очередным глотком. Он под столом лениво гладил мою закинутую на его колено ногу, переберал пальцами по чувствительной коже бедра. А когда вечер стал клониться к утру и все мы, шумной и веселой толпой, фамильей, собрались пойти на Зив, рванул к себе в одной из темных подворотен и сделал недоумевающим Шц и Честер, которые шли рядом, знак рукой - мол, догоним.
Я думала, он меня изнасилует. Хотя он, наверное, думал то же самое про меня. Впервые в жизни у меня на самом деле слабели и подкашивались колени, отчего приходилось сильнее цепляться за него, чувствуя под пальцами бугры вспухших после долгих недель тяжелых армейских будней мускулы. Он вжимал меня в стену так, что мне думалось - а что, если я, как девчонка в "Люди X - 2", просочусь сквозь стену под этим бешеным, животным напором, и мы оба попадем в комнату, целиком состоящую из одной большой кровати.
Ясное дело, что до Зива никто так и не дошел. Как предсказуемо.
А потом была суббота. В субботу я проснулась в чужой, но уже более-менее привычной комнате, со стен которой мне улыбались сборники норвежских и голландских сказок, а так же небольшой фотографический портрет девятилетнего мальчишки, весело смеющегося прямо в объектив. Мальчишка этот, повзрослевший лет на десять, с потемневшими волосами, но совершенно той же улыбкой, спал рядом, по-хозяйски сгребя в охапку большую часть, хм, меня. Со стола, который находился в другом конце комнаты, нагло подмигивала бутылка восхитительно холодного апельсинового сока, и я, осторожно выпутавшись из объятий, спустила было ноги с кровати. Не открывая глаз и - клянусь! - даже не просыпаясь, Идан выбросил руку из-под одеяла, обхватил меня поперек талии и снова сгреб к себе, в тепло, в покой. Скорее спя, чем подрствуя, прошелся вереницей сухих поцелуев по шее, изгибу плеча, и закусил край черной растянутой майки.
Вечером мы отправились на море, наблюдать закат, пить пиво и общаться со всяческими хорошими людьми. Было весело, душевно, однако мысль о том, что, черт возьми, завтра утром он снова уедет, не давала мне расслабиться и просто наслаждаться моментом, не задумываясь о том, что произойдет потом. Не задумываясь о том, что произойдет в следующие десять минут. Однако летописцу моей рваной судьбинушки, кажется, понравился Идан, ибо по какой-то непостижимой причине в тот же вечер ему стало нездоровиться. Не желая возвращаться на службу больным, Люпо смотался к врачу, который щедро выдал ему два дополнительных дня выходных.
Удивительно, что могут значить паршивые два дня, правда? Если описывать все то, что фамилья успела пережить, перечувствовать в эти затянувшиеся выходные, то отвалятся пальцы или сгорит клавиатура. Однако все хорошее когда-нибудь уходит от меня, и вчера вечером я виделась с Иданом в последний раз. То есть, фактически, конечно, далеко не последний, просто уже сегодня утром он уехал на долгие две недели, а я... Я, как всегда, тут. Все еще тут.
Вставать ему надо было рано, часов в пять утра. В десять мы встретились, чтобы выкурить по сигарете на дорожку. Господи, как не хотелось мне, чтобы он уезжал! И как, все-таки, странно, что теперь мы видимся так редко. Я знаю, что он до сих пор не совсем верит в то, что происходит - да он и сам мне об этом сказал. Ведь разве легко поверить, что я - я! - в состоянии преданно, как чертова собака, ждать его из армии, раз за разом зная, что возвращается он всего на несколько дней, за которыми последует новое ожидание, и так - полгода. Разве это логично, что я иду на такую жертву ради кого-то, кто мне не сват и не брат, а просто еще один парень, который, кажется, собирается в меня влюбиться? Неужели я уже тоже немножко в него влюбилась, если так жду?
Только что вернулась из Каньона, куда мы с Тушем и Шц ходили, чтобы купить мне босоножки и одеколон Тушу. Как всегда, вечер закончился тем, что мы, как три дегенерата, катались на детских лошадках-каруселях и без конца фотографировались в автоматах мгновенной фотографии, строя камере просто невероятные рожи. Это и есть настоящая фамилья - люди, с которыми любой вечер, даже самый спокойный и скучный, превращается в праздник. Как бы не была сплочена и дружна Хайфская и, в частности, Ношская молодежь, эти двое мне дороже остальных. Фамилья - это те люди, которые не надоедают тебе, даже если ты видишь их изо дня в день на протяжении нескольких лет. И которые, хотя ты и знаешь про них все наперед, раз за разом тебя завораживают. Иногда я покупаю в магазине новую книгу - про Бриджит Джонс, или Кинга, или Сэлленджера - и в животе у меня приятно щекочет от предвкушения. Точно такое же чувство я испытываю, когда знаю, что вечером встречу этих двоих. В разное время рядом со мной - по обе стороны от меня - стояли разные люди. Макс, Ротэм. Однажды рядом со мной встал Гай. Правда, он стоял немного поотдаль и наверняка просто примеривался, с какой стороны будет удобнее накидывать удавку на мою бедную шею... Но, черт возьми, я уже и не представляю, как смогу жить без этих двоих.
И правда, фамилья.
Он приехал домой в пятницу утром, усталый и пыльный, однако счастливый - по крайней мере, мне так показалось. Мои смены всегда приходятся на все самое интересное, так что неудивительно, что работала я и тогда, и увидеть его поимела возможность только вечером, часов в восемь, на Зиве.
На великом Зиве. Нет и не будет места роднее этого.
Когда день за днем, от рассвета до заката - и даже немножко во сне - прозябаешь в одной и той же, постоянной рутине, когда даже одежда у тебя одна и та же - светлая форма морского флота (эх, есть у меня какой-то пунктик на моряков), то не всегда просто в одночасье забыть все это, отбросить и влиться в когда-то привычный мир. И я полностью его понимаю. В обществе Томера, Шц, Туша, милашки Честер, ее подруги Адас и энного количества приблудных личностей (среди которых, в качестве непостижимой шутки судьбы, оказался и Ангел), мы отправились рвать город на куски.
И преуспели.
Высокие тяжелые стаканы, полные разнообразного пива, окаймленного поверху мягкой светлой пенкой. Переполненные пепельницы, симпатичные официантки, жар, невыносимый жар на раскрасневшихся щеках. Сине-зеленый коктейль Шц в высоком узком бокале. Клубничный бриз Честер с маленьким зонтиком. Пачки "Собрания", "Верблюда" на столе, пролитое вино, дикий, дикий смех и громкие, счастливые голоса.
Я сидела рядом с Иданом, чтобы иметь возможность скрадывать мелкие, сладкие поцелуи в кратчайших перерывах между смехом, счастливым щебетом и очередным глотком. Он под столом лениво гладил мою закинутую на его колено ногу, переберал пальцами по чувствительной коже бедра. А когда вечер стал клониться к утру и все мы, шумной и веселой толпой, фамильей, собрались пойти на Зив, рванул к себе в одной из темных подворотен и сделал недоумевающим Шц и Честер, которые шли рядом, знак рукой - мол, догоним.
Я думала, он меня изнасилует. Хотя он, наверное, думал то же самое про меня. Впервые в жизни у меня на самом деле слабели и подкашивались колени, отчего приходилось сильнее цепляться за него, чувствуя под пальцами бугры вспухших после долгих недель тяжелых армейских будней мускулы. Он вжимал меня в стену так, что мне думалось - а что, если я, как девчонка в "Люди X - 2", просочусь сквозь стену под этим бешеным, животным напором, и мы оба попадем в комнату, целиком состоящую из одной большой кровати.
Ясное дело, что до Зива никто так и не дошел. Как предсказуемо.
А потом была суббота. В субботу я проснулась в чужой, но уже более-менее привычной комнате, со стен которой мне улыбались сборники норвежских и голландских сказок, а так же небольшой фотографический портрет девятилетнего мальчишки, весело смеющегося прямо в объектив. Мальчишка этот, повзрослевший лет на десять, с потемневшими волосами, но совершенно той же улыбкой, спал рядом, по-хозяйски сгребя в охапку большую часть, хм, меня. Со стола, который находился в другом конце комнаты, нагло подмигивала бутылка восхитительно холодного апельсинового сока, и я, осторожно выпутавшись из объятий, спустила было ноги с кровати. Не открывая глаз и - клянусь! - даже не просыпаясь, Идан выбросил руку из-под одеяла, обхватил меня поперек талии и снова сгреб к себе, в тепло, в покой. Скорее спя, чем подрствуя, прошелся вереницей сухих поцелуев по шее, изгибу плеча, и закусил край черной растянутой майки.
Вечером мы отправились на море, наблюдать закат, пить пиво и общаться со всяческими хорошими людьми. Было весело, душевно, однако мысль о том, что, черт возьми, завтра утром он снова уедет, не давала мне расслабиться и просто наслаждаться моментом, не задумываясь о том, что произойдет потом. Не задумываясь о том, что произойдет в следующие десять минут. Однако летописцу моей рваной судьбинушки, кажется, понравился Идан, ибо по какой-то непостижимой причине в тот же вечер ему стало нездоровиться. Не желая возвращаться на службу больным, Люпо смотался к врачу, который щедро выдал ему два дополнительных дня выходных.
Удивительно, что могут значить паршивые два дня, правда? Если описывать все то, что фамилья успела пережить, перечувствовать в эти затянувшиеся выходные, то отвалятся пальцы или сгорит клавиатура. Однако все хорошее когда-нибудь уходит от меня, и вчера вечером я виделась с Иданом в последний раз. То есть, фактически, конечно, далеко не последний, просто уже сегодня утром он уехал на долгие две недели, а я... Я, как всегда, тут. Все еще тут.
Вставать ему надо было рано, часов в пять утра. В десять мы встретились, чтобы выкурить по сигарете на дорожку. Господи, как не хотелось мне, чтобы он уезжал! И как, все-таки, странно, что теперь мы видимся так редко. Я знаю, что он до сих пор не совсем верит в то, что происходит - да он и сам мне об этом сказал. Ведь разве легко поверить, что я - я! - в состоянии преданно, как чертова собака, ждать его из армии, раз за разом зная, что возвращается он всего на несколько дней, за которыми последует новое ожидание, и так - полгода. Разве это логично, что я иду на такую жертву ради кого-то, кто мне не сват и не брат, а просто еще один парень, который, кажется, собирается в меня влюбиться? Неужели я уже тоже немножко в него влюбилась, если так жду?
Только что вернулась из Каньона, куда мы с Тушем и Шц ходили, чтобы купить мне босоножки и одеколон Тушу. Как всегда, вечер закончился тем, что мы, как три дегенерата, катались на детских лошадках-каруселях и без конца фотографировались в автоматах мгновенной фотографии, строя камере просто невероятные рожи. Это и есть настоящая фамилья - люди, с которыми любой вечер, даже самый спокойный и скучный, превращается в праздник. Как бы не была сплочена и дружна Хайфская и, в частности, Ношская молодежь, эти двое мне дороже остальных. Фамилья - это те люди, которые не надоедают тебе, даже если ты видишь их изо дня в день на протяжении нескольких лет. И которые, хотя ты и знаешь про них все наперед, раз за разом тебя завораживают. Иногда я покупаю в магазине новую книгу - про Бриджит Джонс, или Кинга, или Сэлленджера - и в животе у меня приятно щекочет от предвкушения. Точно такое же чувство я испытываю, когда знаю, что вечером встречу этих двоих. В разное время рядом со мной - по обе стороны от меня - стояли разные люди. Макс, Ротэм. Однажды рядом со мной встал Гай. Правда, он стоял немного поотдаль и наверняка просто примеривался, с какой стороны будет удобнее накидывать удавку на мою бедную шею... Но, черт возьми, я уже и не представляю, как смогу жить без этих двоих.
И правда, фамилья.
понедельник, 25 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Витя, повар, парень лет двадцати, принес мне вчера подарок - пачку разноцветного "Собрания", до которого я дюже охоча. Просто так принес - мол, держи, это у меня тетка в Чехию ездила, а я слышал, ты любишь... Я его за это обняла и поцеловала, и весь день мы хорошо дружили.
Потом, к концу смены, когда я как раз закрывала ресторан, позвонил Идан и мы славно поцапались. А Витя подслушал и теперь дуется - мол, чего это я ему не рассказываю, что у меня так какой-то солдат.
Нет, ну с Иданом я помирилась. Он сказал, что вот вернется в пятницу, и мы с ним порвем город. Теперь надо помириться с Витей, а то он мне еду отравит.
Работать уже опять весело. Деньги бешеные, клиенты - милашки. Только всем известно - если дела идут в гору на работе, значит, в другом социуме поджидает тотальный крах.
Потом, к концу смены, когда я как раз закрывала ресторан, позвонил Идан и мы славно поцапались. А Витя подслушал и теперь дуется - мол, чего это я ему не рассказываю, что у меня так какой-то солдат.
Нет, ну с Иданом я помирилась. Он сказал, что вот вернется в пятницу, и мы с ним порвем город. Теперь надо помириться с Витей, а то он мне еду отравит.
Работать уже опять весело. Деньги бешеные, клиенты - милашки. Только всем известно - если дела идут в гору на работе, значит, в другом социуме поджидает тотальный крах.
четверг, 21 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Вокруг полночи. На улице жарко, как всегда жарко. Вчера в это же время на окне у меня сидел Туш, курил что-то странное, собственноручно свернутое, и слушал "Иллюзию" VNV Nation. Сегодня гостей у меня нет, но ничего не изменилось. Та же душная комната, десятки фотографий на стенах, изрисованный календарь. Собрание Стивена Кинга над столом. Интересно, кем бы я выросла без Кинга? Наверное, меня даже звали бы иначе.
Шц, Эмма Конрад, Марго, Туш, даже Лазарев - все сегодня на фестивале пива, ежегодном летнем празднике, который проводят на морском берегу. Там много музыки, и на каждом шагу высятся огромные, длинные прилавки со всевозможными сортами разливного пива, пива баночного, в деревянных бочонках... От ирландского "Килкенни" до тривиальной "Короны". Фестиваль длится два дня, и завтра-то я точно туда отправлюсь, но сегодня мне просто жизненно необходимо посидеть дома и поныть за жизнь.
Идан говорит, что, возможно, домой его часть отпустят на эти выходные, а не на следующие. Конечно, я рада, что смогу увидеть его уже послезавтра... Но, черт возьми, я ведь работаю в пятницу вечером! Если бы я узнала об этом пораньше - другое дело, сразу сказала бы Даниэлю, чтоб не расчитывал на меня в этот уикэнд, а сейчас что?.. Хотя, конечно, можно сделать красивые глаза Хани и попросить ее доработать за меня часика три, а самой смыться в полночь, пораньше. Но все это так сложно, так неприятно - просить у Даниэля, смотреть, как он недовольно морщится... Поверить не могу, что из-за какой-то там работы я предпочитаю, чтобы Идан все-таки приехал домой в конце месяца, а не сейчас. Иногда мне кажется, что слишком уж я ответственный человек. А может, после долгой спячки у меня просто проснулась совесть, и теперь мне жутко неудобно вот так подводить людей, даже таких противных, как мой начальник.
Но я это сделаю. Сделаю, и все. Я в Занзаре и так ценный кадр - никого не раздражаю, веду себя хорошо и послушно, всю работу выполняю в срок и добросовестно, и за все три месяца лишь однажды отменила смену. Причем даже тогда, когда отменила, предупредила Даниэля зараннее, аж за пять дней. Все, решено - завтра же скажу ему, что в пятницу мне, возможно, придется уйти на три часа раньше. Мне будет неприятно, ну и что, Идан важнее.
Господи, из какой же ерунды я могу сделать историю. Талант морочить голову самой себе!
Может, просто проспаться надо.
Шц, Эмма Конрад, Марго, Туш, даже Лазарев - все сегодня на фестивале пива, ежегодном летнем празднике, который проводят на морском берегу. Там много музыки, и на каждом шагу высятся огромные, длинные прилавки со всевозможными сортами разливного пива, пива баночного, в деревянных бочонках... От ирландского "Килкенни" до тривиальной "Короны". Фестиваль длится два дня, и завтра-то я точно туда отправлюсь, но сегодня мне просто жизненно необходимо посидеть дома и поныть за жизнь.
Идан говорит, что, возможно, домой его часть отпустят на эти выходные, а не на следующие. Конечно, я рада, что смогу увидеть его уже послезавтра... Но, черт возьми, я ведь работаю в пятницу вечером! Если бы я узнала об этом пораньше - другое дело, сразу сказала бы Даниэлю, чтоб не расчитывал на меня в этот уикэнд, а сейчас что?.. Хотя, конечно, можно сделать красивые глаза Хани и попросить ее доработать за меня часика три, а самой смыться в полночь, пораньше. Но все это так сложно, так неприятно - просить у Даниэля, смотреть, как он недовольно морщится... Поверить не могу, что из-за какой-то там работы я предпочитаю, чтобы Идан все-таки приехал домой в конце месяца, а не сейчас. Иногда мне кажется, что слишком уж я ответственный человек. А может, после долгой спячки у меня просто проснулась совесть, и теперь мне жутко неудобно вот так подводить людей, даже таких противных, как мой начальник.
Но я это сделаю. Сделаю, и все. Я в Занзаре и так ценный кадр - никого не раздражаю, веду себя хорошо и послушно, всю работу выполняю в срок и добросовестно, и за все три месяца лишь однажды отменила смену. Причем даже тогда, когда отменила, предупредила Даниэля зараннее, аж за пять дней. Все, решено - завтра же скажу ему, что в пятницу мне, возможно, придется уйти на три часа раньше. Мне будет неприятно, ну и что, Идан важнее.
Господи, из какой же ерунды я могу сделать историю. Талант морочить голову самой себе!
Может, просто проспаться надо.
вторник, 19 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Ну ё-мое! Все замуж выходят, детей рожают! Куда мир катится?!
Все замуж выходят, детей рожают. Ездят в Канаду зарабатывать. Все молодцы.
Все замуж выходят. Рожают детей. Канада. Только я работаю в Занзаре, по вечерам пью пиво на Зиве, а по субботам порчу жизнь Идану Люпо.
Хотя нет. На самом деле - чего прибедняться. Я очень даже украшаю ему жизнь. Он сам говорил.
И что плохого в пиве на Зиве?!
Ну и что, что один из моих ближайших друзей - наркоман, а другой - проститутка, а третий, наоборот, в свои 18 ни разу девочку не поцеловал. Ну и что, что у нас все не как у людей. Никто не ездит зарабатывать в Канаду. И не выходит замуж. Все равно.
Зато Марго продает вечерние платья и купила себе красивые сапоги за 6 сотен. Зато Туш не в долгах и умирать не собирается, хоть и курит всякую дрянь каждый день. Зато Идан рассказывал, что когда он стоял в карауле и вместе с другим солдатом обходил посты, за ним всюду ходила маленькая черная собака. Когда он останавливался - она сидела и ждала, когда он шел - трусила рядом. Приглядывала. Хватала за ногу. Смеялась. Идан сказал - он подумал, что это я.
Ну и что, ну и что.
Люблю! Как говорит Лазарев.
Все замуж выходят, детей рожают. Ездят в Канаду зарабатывать. Все молодцы.
Все замуж выходят. Рожают детей. Канада. Только я работаю в Занзаре, по вечерам пью пиво на Зиве, а по субботам порчу жизнь Идану Люпо.
Хотя нет. На самом деле - чего прибедняться. Я очень даже украшаю ему жизнь. Он сам говорил.
И что плохого в пиве на Зиве?!
Ну и что, что один из моих ближайших друзей - наркоман, а другой - проститутка, а третий, наоборот, в свои 18 ни разу девочку не поцеловал. Ну и что, что у нас все не как у людей. Никто не ездит зарабатывать в Канаду. И не выходит замуж. Все равно.
Зато Марго продает вечерние платья и купила себе красивые сапоги за 6 сотен. Зато Туш не в долгах и умирать не собирается, хоть и курит всякую дрянь каждый день. Зато Идан рассказывал, что когда он стоял в карауле и вместе с другим солдатом обходил посты, за ним всюду ходила маленькая черная собака. Когда он останавливался - она сидела и ждала, когда он шел - трусила рядом. Приглядывала. Хватала за ногу. Смеялась. Идан сказал - он подумал, что это я.
Ну и что, ну и что.
Люблю! Как говорит Лазарев.
пятница, 15 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
.מצאת החמה עד צאת הנשמה
От захода солнца до исхода души.
Клевер. В среду утром с окон снимали занавески, и я узнала, что через год Томас сможет приехать ко мне в гости. Такие новости, как и ожидалось, будят двойственные чувства - с одной стороны, он мое сердце, мой старший брат. С другой - лучше бы мы снова поехали куда-нибудь вместе, даже если просто в тайгу. Этот город слишком пошлый для него. Он слишком пошлый для этого города. Со своим капюшоном, прикрывающим глаза, воняющим мокрой шерстью, светлой, с нее капает холодная вода. Со своими открытыми и открыто угрожающими улыбками, такой опасный, такой красивый, такой плохой, такой отрицательный герой, целая коллекция стереотипов, от которых любая мамаша стремится оградить свое дитя...
По телу пробегает дрожь при мысли о том, что он снова ступит сюда. В старой квартире Рона, пропахшей пылью и травой, снова заработает телевизор. Прогнется кресло. Матрас на кровати. Послышатся голоса.
На Маймон припаркуется большой черный мотоцикл.
Невозможно не скучать по нему, невозможно не хотеть его увидеть, но так странно - я сжимаюсь вместе с городом. Хорошая ли это идея?
Камелии. В четверг утром будит совершенно пьяный Лазарев. Мы не виделись очень долго, Петро во всю борзела по этому поводу:
- Не думаю я, что он вообще захочет с ней говорить. Не думаю я, что он вообще ее вспомнит!
И сколько бы у нее не просили придержать свое мнение вместе со своими комментариями при себе, ничто не помогало.
Лазарев оказался у меня с пухлым букетом мокрых белых камелий и резким запахом перегара. Оказалось, что он все так же красив, высок и нагл, только теперь загорел и не встречается больше с девочками. С мальчиками, впрочем, тоже.
- Ему нужна жесткая баба, - говорит Алина, а Алина, как всегда, права. Она легонько помешивает карты. - Чтоб держала его в кулаке, не давала распускаться. Но где ж такую возьмешь? А если и возьмешь, он от нее сбежит тут же...
Лазарев уже не меняет девчонок, как перчатки, не выкуривает по две пачки в день и не пьет пиво, как воду.
Лазарев занимается проституцией и нюхает белую сахарную пудру.
Осот. Высокая трава. Высокая стена. Окрестности немного напоминают Хадаган, возможно, из-за большого количества песка и прочих элементов аравийском пустыни. Но сейчас вечер четверга и ни черта не видно.
- Ты куришь.
- Откуда ты знаешь?
- Я все знаю...
Идан стоит в карауле и вообще-то ни курить, ни говорить по телефону ему не положено. Я сижу на постели в квартире Таля Она, улыбаюсь ему в трубку и слышу, как мои друзья хохочут в гостиной. Делают свой собственный сурдоперевод олимпийским заплывам, курят кальян. Не перестают ржать.
Идан взахлеб требует, чтобы я не слушала всяких идиотов и просто знала, что он хочет, очень хочет, чтоб я его ждала, ему не все равно, господи, черт побери, конечно, ему важно, какого черта я вообще спрашиваю?! Все умники, которые считают, что что-то там понимают, будут гореть в аду, и я тоже буду, если сейчас же не перестану повторять всякую дрянь!
Внезапно его голос садится, слабеет. Мысленно я вижу, как он опускается на землю и кладет на колени автомат.
- Ты же говоришь, что все знаешь. Все видишь. Так где ты? Иди сюда...
От захода солнца до исхода души.
Клевер. В среду утром с окон снимали занавески, и я узнала, что через год Томас сможет приехать ко мне в гости. Такие новости, как и ожидалось, будят двойственные чувства - с одной стороны, он мое сердце, мой старший брат. С другой - лучше бы мы снова поехали куда-нибудь вместе, даже если просто в тайгу. Этот город слишком пошлый для него. Он слишком пошлый для этого города. Со своим капюшоном, прикрывающим глаза, воняющим мокрой шерстью, светлой, с нее капает холодная вода. Со своими открытыми и открыто угрожающими улыбками, такой опасный, такой красивый, такой плохой, такой отрицательный герой, целая коллекция стереотипов, от которых любая мамаша стремится оградить свое дитя...
По телу пробегает дрожь при мысли о том, что он снова ступит сюда. В старой квартире Рона, пропахшей пылью и травой, снова заработает телевизор. Прогнется кресло. Матрас на кровати. Послышатся голоса.
На Маймон припаркуется большой черный мотоцикл.
Невозможно не скучать по нему, невозможно не хотеть его увидеть, но так странно - я сжимаюсь вместе с городом. Хорошая ли это идея?
Камелии. В четверг утром будит совершенно пьяный Лазарев. Мы не виделись очень долго, Петро во всю борзела по этому поводу:
- Не думаю я, что он вообще захочет с ней говорить. Не думаю я, что он вообще ее вспомнит!
И сколько бы у нее не просили придержать свое мнение вместе со своими комментариями при себе, ничто не помогало.
Лазарев оказался у меня с пухлым букетом мокрых белых камелий и резким запахом перегара. Оказалось, что он все так же красив, высок и нагл, только теперь загорел и не встречается больше с девочками. С мальчиками, впрочем, тоже.
- Ему нужна жесткая баба, - говорит Алина, а Алина, как всегда, права. Она легонько помешивает карты. - Чтоб держала его в кулаке, не давала распускаться. Но где ж такую возьмешь? А если и возьмешь, он от нее сбежит тут же...
Лазарев уже не меняет девчонок, как перчатки, не выкуривает по две пачки в день и не пьет пиво, как воду.
Лазарев занимается проституцией и нюхает белую сахарную пудру.
Осот. Высокая трава. Высокая стена. Окрестности немного напоминают Хадаган, возможно, из-за большого количества песка и прочих элементов аравийском пустыни. Но сейчас вечер четверга и ни черта не видно.
- Ты куришь.
- Откуда ты знаешь?
- Я все знаю...
Идан стоит в карауле и вообще-то ни курить, ни говорить по телефону ему не положено. Я сижу на постели в квартире Таля Она, улыбаюсь ему в трубку и слышу, как мои друзья хохочут в гостиной. Делают свой собственный сурдоперевод олимпийским заплывам, курят кальян. Не перестают ржать.
Идан взахлеб требует, чтобы я не слушала всяких идиотов и просто знала, что он хочет, очень хочет, чтоб я его ждала, ему не все равно, господи, черт побери, конечно, ему важно, какого черта я вообще спрашиваю?! Все умники, которые считают, что что-то там понимают, будут гореть в аду, и я тоже буду, если сейчас же не перестану повторять всякую дрянь!
Внезапно его голос садится, слабеет. Мысленно я вижу, как он опускается на землю и кладет на колени автомат.
- Ты же говоришь, что все знаешь. Все видишь. Так где ты? Иди сюда...
воскресенье, 10 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Утро началось ужасающе. Сидя на лавочке под домом, я ждала автобуса, который в идеале должен был доставить меня вниз, к порту, а на деле опаздывал, как черт. Чисто женской компанией - я, Эмма и Марго - мы собрались на не менее женский пляж. Мы туда, честно говоря, ездим в последнее время очень часто, чуть не каждое утро, вот и в пятницу собрались, и я сидела, почесывала коленку, щурила глаза на солнце, ждала проклятый автобус. Но вместо автобуса пришел Гай.
Эта сволочь без зазрения совести уселась на скамейку рядом со мной и вытянула ноги. Я от такой поразительной наглости прямо дара речи лишилась, а может, это мне от жары было лень его прогонять. Ну его, пусть сидит, подумала я, вытащила из сумки два наушника и сунула в уши.
Глеб Самойлов тут же разразился весьма своевременными причитаниями на тему того, что "трижды плюну на могилу, до свидания, милый, милый".
Мы сидели в блаженном молчании минут пять, а потом у меня, как на зло, крякнула батарейка. Случилось это потому, что мир против меня, мир меня ненавидит. Я спрятала наушники обратно в сумку и попыталась было сделать вид, что очень занята собственным телефоном, но хрен там, Прудников тут же сунул ко мне свой любопытный обгоревший нос:
- А где Люпо?
Святые ангелы-угодники! Или он ожидает, что я того Люпо в сумке ношу?!
- В армии, - рявкнула я.
Гая ответ, видимо, удовлетворил, так что он снова растекся по скамейке и вроде как оставил меня в покое. Но я же человек тупой, это всем известно, и очень люблю самостоятельно навлекать на себя всяческие жизненные неурядицы, так что я спросила:
- А куда ты поедешь, когда придет автобус?
- Я? Никуда. Я тут просто сижу.
Честное слово, желание выдать какое-нибудь умиленное "А-а-ау" и желание забить его насмерть куском рельса поделились во мне поровну, однако ни одно не успело одержать верх, потому что с горочки скатился автобус. Я быстренько вбежала в его раскрывшиеся двери. Гай остался ржать в гордом одиночестве.
А вечером ожидалась очередная пьянка, на которую мы расчитывали всю неделю. Да, мы ожидали ее, сидя часов в восемь на Зиве. Присутствующие поделились на какие-то странные группы, чего с ними обычно не случается. Туш и какие-то приезжие парни поедали гамбургеры из кошки в МакДэйвиде и почему-то разговаривали исключительно по-английски - турист у них там какой-то был, что-ли. Идан и Триффон трепались про армию с неким Юрой, парнем, который служит с Люпо и Шц. Сам Шц вообще подбивал окружающих пойти сходить к Ону, ибо тот все еще валяется дома в гипсе и во всеобщих пятничных оргиях участия принимать не может. По мне - так и слава Богу, что не может, уж слишком Он в последнее время стал нос задирать. Мол, я занимаюсь боевыми искусствами, я такой крутой, я буду принимать участие в следующей Олимпиаде, я так хорошо играю на гитаре, я такой талантливый, да вы просто платить должны за то, что смотрите на меня! И это при всем при том, что спортсмен из него - как из меня певец, гитарист из него - как из меня певец, и крутой он настолько же, насколько я - певец.
В общем, долго ли, коротко ли, пришли вести из Дэнии. Вечеринка - полный провал, ехать туда совершенно не стоит, уж лучше коротать пятничный вечер на Зиве, чем там.
Мы, конечно, несколько расстроились, но веры в жизнь не потеряли. Недалеко от Зива - да практически на Зиве - находится паб, в котором я никогда не была. Называется он то ли Хэсельс, то ли еще как, но мы увлеченно зовем его Эсэс и получаем от этого колосальное удовольствие.
Собрались мы, значит, человек эдак восемь-десять, и пошли опустошать запасы пива в этом нацистском притоне. Все бы хорошо, да пиво у них там исключительно темное, а я вообще против темного пива, из принципа. Пришлось давиться каким-то позорным Гиннесом. Одна радость - рядом сидел Шц, который до любого пива большой любитель, и радостно допивал все, что ему подсовывают.
В общем, душевно было - дальше некуда. Приблудились к нам еще какие-то девочки, целых три штуки. Одна из них, Ор, вроде бы бывшая подружка Паэра, то-есть какое-никакое родство имеется, и мы продолжали пить уже вместе. Но мерзкие фашисты закрыли свой глупый паб уже в три часа, что было невыносимо грустно даже не смотря на то, что набрались мы как следует и больше уже не хотели.
Идан с Триффоном сели в машину и умотали куда-то в Нэшер, пообещав вернуться, а мы отправились доводить праздник до апогея на Зиве. Никто не жалел о вечеринке с бассейном в Дэнии, которая должна была быть такой замечательной, но так и не состоялась. Потому что мы - банда, нет, более того, потому что мы живем на Ноше, а это значит, что площадь Зив при желании с легкостью заменит нам что угодно. Мы любим Зив. И Зив к нам тоже хорошо относится.
Часа в четыре на перекрестке, совершенно пустом и тихом, затормозила машина. Вернулись Идан с Триффоном. Амит, по доброте душевной, подбросил Люпо домой, а за одно с ним - и меня.
В комнате у него много всяких смешных вещей, вроде сборника сказок братьев Гримм или фотографии, на которой он хитро улыбается в объектив из-под аккуратной светлой челки. И там ему четыре годика. И волосы со временем темнеют.
Он выкурил сигарету, выпустил погулять маленькую черно-белую собачку, Джули. Я выкурила сигарету, чувствуя его губы и пальцы на краешке своего плеча.
На рассвете мы уже спали.
Перед тем, как уснуть, я думала о том, как это весело спешить к тебе на полном ходу (я знаю точно что к тебе сегодня снова приду), а остальное за спиною - не догонит, не поймает. И что руки у него тяжелые и обнимают крепко, и что у него голубые глаза и книжка сказок на полке.
И я думала обо всем этом, пока не уснула. И улыбка у меня была глупая и счастливая. Прямо как я.
Эта сволочь без зазрения совести уселась на скамейку рядом со мной и вытянула ноги. Я от такой поразительной наглости прямо дара речи лишилась, а может, это мне от жары было лень его прогонять. Ну его, пусть сидит, подумала я, вытащила из сумки два наушника и сунула в уши.
Глеб Самойлов тут же разразился весьма своевременными причитаниями на тему того, что "трижды плюну на могилу, до свидания, милый, милый".
Мы сидели в блаженном молчании минут пять, а потом у меня, как на зло, крякнула батарейка. Случилось это потому, что мир против меня, мир меня ненавидит. Я спрятала наушники обратно в сумку и попыталась было сделать вид, что очень занята собственным телефоном, но хрен там, Прудников тут же сунул ко мне свой любопытный обгоревший нос:
- А где Люпо?
Святые ангелы-угодники! Или он ожидает, что я того Люпо в сумке ношу?!
- В армии, - рявкнула я.
Гая ответ, видимо, удовлетворил, так что он снова растекся по скамейке и вроде как оставил меня в покое. Но я же человек тупой, это всем известно, и очень люблю самостоятельно навлекать на себя всяческие жизненные неурядицы, так что я спросила:
- А куда ты поедешь, когда придет автобус?
- Я? Никуда. Я тут просто сижу.
Честное слово, желание выдать какое-нибудь умиленное "А-а-ау" и желание забить его насмерть куском рельса поделились во мне поровну, однако ни одно не успело одержать верх, потому что с горочки скатился автобус. Я быстренько вбежала в его раскрывшиеся двери. Гай остался ржать в гордом одиночестве.
А вечером ожидалась очередная пьянка, на которую мы расчитывали всю неделю. Да, мы ожидали ее, сидя часов в восемь на Зиве. Присутствующие поделились на какие-то странные группы, чего с ними обычно не случается. Туш и какие-то приезжие парни поедали гамбургеры из кошки в МакДэйвиде и почему-то разговаривали исключительно по-английски - турист у них там какой-то был, что-ли. Идан и Триффон трепались про армию с неким Юрой, парнем, который служит с Люпо и Шц. Сам Шц вообще подбивал окружающих пойти сходить к Ону, ибо тот все еще валяется дома в гипсе и во всеобщих пятничных оргиях участия принимать не может. По мне - так и слава Богу, что не может, уж слишком Он в последнее время стал нос задирать. Мол, я занимаюсь боевыми искусствами, я такой крутой, я буду принимать участие в следующей Олимпиаде, я так хорошо играю на гитаре, я такой талантливый, да вы просто платить должны за то, что смотрите на меня! И это при всем при том, что спортсмен из него - как из меня певец, гитарист из него - как из меня певец, и крутой он настолько же, насколько я - певец.
В общем, долго ли, коротко ли, пришли вести из Дэнии. Вечеринка - полный провал, ехать туда совершенно не стоит, уж лучше коротать пятничный вечер на Зиве, чем там.
Мы, конечно, несколько расстроились, но веры в жизнь не потеряли. Недалеко от Зива - да практически на Зиве - находится паб, в котором я никогда не была. Называется он то ли Хэсельс, то ли еще как, но мы увлеченно зовем его Эсэс и получаем от этого колосальное удовольствие.
Собрались мы, значит, человек эдак восемь-десять, и пошли опустошать запасы пива в этом нацистском притоне. Все бы хорошо, да пиво у них там исключительно темное, а я вообще против темного пива, из принципа. Пришлось давиться каким-то позорным Гиннесом. Одна радость - рядом сидел Шц, который до любого пива большой любитель, и радостно допивал все, что ему подсовывают.
В общем, душевно было - дальше некуда. Приблудились к нам еще какие-то девочки, целых три штуки. Одна из них, Ор, вроде бы бывшая подружка Паэра, то-есть какое-никакое родство имеется, и мы продолжали пить уже вместе. Но мерзкие фашисты закрыли свой глупый паб уже в три часа, что было невыносимо грустно даже не смотря на то, что набрались мы как следует и больше уже не хотели.
Идан с Триффоном сели в машину и умотали куда-то в Нэшер, пообещав вернуться, а мы отправились доводить праздник до апогея на Зиве. Никто не жалел о вечеринке с бассейном в Дэнии, которая должна была быть такой замечательной, но так и не состоялась. Потому что мы - банда, нет, более того, потому что мы живем на Ноше, а это значит, что площадь Зив при желании с легкостью заменит нам что угодно. Мы любим Зив. И Зив к нам тоже хорошо относится.
Часа в четыре на перекрестке, совершенно пустом и тихом, затормозила машина. Вернулись Идан с Триффоном. Амит, по доброте душевной, подбросил Люпо домой, а за одно с ним - и меня.
В комнате у него много всяких смешных вещей, вроде сборника сказок братьев Гримм или фотографии, на которой он хитро улыбается в объектив из-под аккуратной светлой челки. И там ему четыре годика. И волосы со временем темнеют.
Он выкурил сигарету, выпустил погулять маленькую черно-белую собачку, Джули. Я выкурила сигарету, чувствуя его губы и пальцы на краешке своего плеча.
На рассвете мы уже спали.
Перед тем, как уснуть, я думала о том, как это весело спешить к тебе на полном ходу (я знаю точно что к тебе сегодня снова приду), а остальное за спиною - не догонит, не поймает. И что руки у него тяжелые и обнимают крепко, и что у него голубые глаза и книжка сказок на полке.
И я думала обо всем этом, пока не уснула. И улыбка у меня была глупая и счастливая. Прямо как я.
среда, 06 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Куда я ехала – сама не помню. Возможно, на работу, но не факт. С тем же успехом я могла направляться в Нижний Город, тратить деньги на одежду, или в гости к одной из крикливых хохочущих дур – моих подруг. Не суть. Суть в том, что поднялась я в тот же автобус, в котором была она. Они.
Мы не виделись, пожалуй, где-то полгода. Хотя с моим суматошным образом жизни время летит только так, месяца мелькают, как недели, и вполне может статься, что не видела я ее и целый год. И когда я говорю, что “не видела”, то именно это имею в виду. Мы живем в квартале друг от друга, покупаем молоко в одном магазине, ездим одним автобусом, по вечерам периодически курим на ступеньках с одним и тем же, неубиенным Гаем, но не сталкиваемся. Не сталкивались, в смысле, до вот этой вот странной минуты.
Она всегда любила сидеть в задней части автобуса, причем именно в том месте, где сидения начинают подниматься, возвышаться над предыдущими рядами. Мол, высоко сижу, далеко гляжу, тешу свою манию величия. Мания величия у нее реально всегда имелась. Не скажу, чтоб она часто задирала нос перед окружающими – почти совсем не задирала – но, как кто-то однажды правильно заметил, если ее эго надуть еще чуть-чуть, оно к чертям взорвется и забрызгает окружающих.
И вот, я неверными пальцами забираю у водителя свой проездной билет, на автомате сую в сумку и не знаю, куда бы мне сесть. Утро красит нежным светом, людей в автобусе почти нет – только пара старичков, и она. И они.
Волосы у нее красные. Может, по плечи, может, короче, может, длиннее – но красные точно. Это сразу бросается в глаза, потому что сидит она прямо в пыльном солнечном луче, скалится, как гиена, как шакал, а волосы так и искрятся. На самом деле она темно-русая, если я правильно помню.
За те несколько секунд, которые ушли у меня на то, чтобы узнать ее, мозг подметил куда больше деталей, чем мне представлялось. И теперь, лежа в кровати, на спине, с до сих пор влажными волосами, я по очереди вынимаю каждую из них и рассматриваю на свет. На темень. Надкусываю, надеясь, что хоть одна из этих деталей не будет горькой, как перчинка, а просто успокоит меня.
Она сильно загорела. В контрасте со смугловатой кожей глаза горят, аки факелы, и белки отчетливо видно. И зубы. У нее и раньше были такие белые зубы? Может, чистить начала? На пальцах полно колец. Штук шесть, минимум. Все серебрянные, сверкают. Руки, обнятые множеством разноцветных фенек и плетенок, лежат на ярко-красной тряпичной сумке.
Ей красный цвет нравиnся. Такой яркий, вызывающий, пошлый. Она говорила, что любила его всегда, и что мол это цвет ее знака Зодиака, но я ей на это всегда мысленно средний палец показывала. Ни хрена. До того, как Гай появился, красный ее не очень-то впечатлял.
И они ржали оба. Не помню, как зовут парнишку, который составлял ей компанию, убей не помню, даже первой буквы... Знаю, что видела его где-то. Может, на выпускном у нас был, а может, на пьянке на какой примелькался. Волосы короткие, черные, чуб. И в форме. Погоны черные... Интересно, в каких это частях носят черные погоны? Паталогоанатом он, что-ли? Или из тех, кто ходит по домам и сообщает родителям о том, что у них сына или дочку убили.
Она, конечно, меня заметила. Сразу стала о чем-то возбужденно шушукаться с Паталогоанатомом, только что пальцем в меня не тыкала. Я села в третий ряд, спиной к ним, и надела наушники.
Я пытаюсь вспомнить, почему больше ей не звоню. С ней-то все понятно – она звонила, часто, и даже после того, как я перестала отвечать, долгое время продолжала звонить. Я вспоминаю о том, как мы каждую вторую субботу ходили в кафе, я заказывала греческий салат, а она – лазанью с сыром. Запивала ее лимонадом, закуривала “Кэмелом”. Диетическим, как она выражалась. В смысле, легким.
И на море мы с ней ездили. Загорать топлесс. На пляже был женский день, так что стесняться некого, но вот охранник и оба спасателя на вышках были мужики, так что я сначала боялась, хотя они и были далеко, но она сказала – плевать, пусть наслаждаются.
И покупать одежду. Она вечно хватала с прилавков что подороже, руководствуясь простым принципом – на себя, любимую, денег грех жалеть. Но тряпки все-таки покупала не за ценники. Одни ботинки ее чего стоят – дорогие зверски, сотен шесть, но уж как она их любила, как долго искала, а потом, как купила – не вылазила...
Иногда она мне помогала подъезд убирать. Проблемы с деньгами у меня уже тогда были, в семнадцать лет, так что я часто лестницы мыла, и всегда мне было тяжело. Сначала думала – с непривычки, пройдет, ан нет. С шваброй туда-сюда бегать всегда тяжело. И полные ведра мыльной воды таскать – тоже. И вот она приходила мне помогать, когда я попрошу. Я обычно давала ей за это половинку выручки, но чаще она не брала. Просто сматывалась до того, как я начинала расплачиваться.
Ну, а потом пошло-поехало. Школа кончилась, стали мы встречаться на лавочке по вечерам, как бабки на завалинке, и языками чесать, пока не стемнеет. Иногда и дольше. И постепенно, раз за разом, стало понятно, что говорим мы на разных языках, и все меньше друг друга понимаем.
Ну о чем обычно девчонки треплятся? О парнях, об общих знакомых, о работе, если есть. Она мне рассказывала, как ей с парнем ее хорошо живется... Не помню, который у нее тогда был, но точно не этот, не Паталогоанатом. Как он ей на день рождения цветы подарил. Как они с друзьями в бассейн ездили купаться, а потом выяснилось, что там есть еще и сауна, и она с девчонками туда вошла, просидела пять минут, и чуть не задохнулась! Или как она солонку на работе кокнула, а начальник как раз рядом был, страшно потом стыдил...
Что мне было ей ответить? О чем было рассказать? Куда мне сегодня после двенадцати ехать надо? И сколько я потом за это получу? А может, надо было рассказать, какой у него? Или какие у его друзей, которые мне потом тоже по сотне-другой накинут... Это надо было рассказать? Подружки же все друг другу рассказывают! Это, это?!
Вот я и перестала отвечать на ее звонки.
Видит Бог, кроме нее мне еще много кто звонил. Ближе к вечеру.
И я не хотела ее увидеть в автобусе, не хотела, но увидела. И ее, и странного паталогоанатома, и такие они были веселые, простые, обычные молодые парень и девушка, что меня даже затошнило. Но не от отвращения, точно нет. Не к ней, по крайней мере.
Я села в третьем ряду. Ехать мне недолго. Я уже хорошо знаю дорогу.
Мы не виделись, пожалуй, где-то полгода. Хотя с моим суматошным образом жизни время летит только так, месяца мелькают, как недели, и вполне может статься, что не видела я ее и целый год. И когда я говорю, что “не видела”, то именно это имею в виду. Мы живем в квартале друг от друга, покупаем молоко в одном магазине, ездим одним автобусом, по вечерам периодически курим на ступеньках с одним и тем же, неубиенным Гаем, но не сталкиваемся. Не сталкивались, в смысле, до вот этой вот странной минуты.
Она всегда любила сидеть в задней части автобуса, причем именно в том месте, где сидения начинают подниматься, возвышаться над предыдущими рядами. Мол, высоко сижу, далеко гляжу, тешу свою манию величия. Мания величия у нее реально всегда имелась. Не скажу, чтоб она часто задирала нос перед окружающими – почти совсем не задирала – но, как кто-то однажды правильно заметил, если ее эго надуть еще чуть-чуть, оно к чертям взорвется и забрызгает окружающих.
И вот, я неверными пальцами забираю у водителя свой проездной билет, на автомате сую в сумку и не знаю, куда бы мне сесть. Утро красит нежным светом, людей в автобусе почти нет – только пара старичков, и она. И они.
Волосы у нее красные. Может, по плечи, может, короче, может, длиннее – но красные точно. Это сразу бросается в глаза, потому что сидит она прямо в пыльном солнечном луче, скалится, как гиена, как шакал, а волосы так и искрятся. На самом деле она темно-русая, если я правильно помню.
За те несколько секунд, которые ушли у меня на то, чтобы узнать ее, мозг подметил куда больше деталей, чем мне представлялось. И теперь, лежа в кровати, на спине, с до сих пор влажными волосами, я по очереди вынимаю каждую из них и рассматриваю на свет. На темень. Надкусываю, надеясь, что хоть одна из этих деталей не будет горькой, как перчинка, а просто успокоит меня.
Она сильно загорела. В контрасте со смугловатой кожей глаза горят, аки факелы, и белки отчетливо видно. И зубы. У нее и раньше были такие белые зубы? Может, чистить начала? На пальцах полно колец. Штук шесть, минимум. Все серебрянные, сверкают. Руки, обнятые множеством разноцветных фенек и плетенок, лежат на ярко-красной тряпичной сумке.
Ей красный цвет нравиnся. Такой яркий, вызывающий, пошлый. Она говорила, что любила его всегда, и что мол это цвет ее знака Зодиака, но я ей на это всегда мысленно средний палец показывала. Ни хрена. До того, как Гай появился, красный ее не очень-то впечатлял.
И они ржали оба. Не помню, как зовут парнишку, который составлял ей компанию, убей не помню, даже первой буквы... Знаю, что видела его где-то. Может, на выпускном у нас был, а может, на пьянке на какой примелькался. Волосы короткие, черные, чуб. И в форме. Погоны черные... Интересно, в каких это частях носят черные погоны? Паталогоанатом он, что-ли? Или из тех, кто ходит по домам и сообщает родителям о том, что у них сына или дочку убили.
Она, конечно, меня заметила. Сразу стала о чем-то возбужденно шушукаться с Паталогоанатомом, только что пальцем в меня не тыкала. Я села в третий ряд, спиной к ним, и надела наушники.
Я пытаюсь вспомнить, почему больше ей не звоню. С ней-то все понятно – она звонила, часто, и даже после того, как я перестала отвечать, долгое время продолжала звонить. Я вспоминаю о том, как мы каждую вторую субботу ходили в кафе, я заказывала греческий салат, а она – лазанью с сыром. Запивала ее лимонадом, закуривала “Кэмелом”. Диетическим, как она выражалась. В смысле, легким.
И на море мы с ней ездили. Загорать топлесс. На пляже был женский день, так что стесняться некого, но вот охранник и оба спасателя на вышках были мужики, так что я сначала боялась, хотя они и были далеко, но она сказала – плевать, пусть наслаждаются.
И покупать одежду. Она вечно хватала с прилавков что подороже, руководствуясь простым принципом – на себя, любимую, денег грех жалеть. Но тряпки все-таки покупала не за ценники. Одни ботинки ее чего стоят – дорогие зверски, сотен шесть, но уж как она их любила, как долго искала, а потом, как купила – не вылазила...
Иногда она мне помогала подъезд убирать. Проблемы с деньгами у меня уже тогда были, в семнадцать лет, так что я часто лестницы мыла, и всегда мне было тяжело. Сначала думала – с непривычки, пройдет, ан нет. С шваброй туда-сюда бегать всегда тяжело. И полные ведра мыльной воды таскать – тоже. И вот она приходила мне помогать, когда я попрошу. Я обычно давала ей за это половинку выручки, но чаще она не брала. Просто сматывалась до того, как я начинала расплачиваться.
Ну, а потом пошло-поехало. Школа кончилась, стали мы встречаться на лавочке по вечерам, как бабки на завалинке, и языками чесать, пока не стемнеет. Иногда и дольше. И постепенно, раз за разом, стало понятно, что говорим мы на разных языках, и все меньше друг друга понимаем.
Ну о чем обычно девчонки треплятся? О парнях, об общих знакомых, о работе, если есть. Она мне рассказывала, как ей с парнем ее хорошо живется... Не помню, который у нее тогда был, но точно не этот, не Паталогоанатом. Как он ей на день рождения цветы подарил. Как они с друзьями в бассейн ездили купаться, а потом выяснилось, что там есть еще и сауна, и она с девчонками туда вошла, просидела пять минут, и чуть не задохнулась! Или как она солонку на работе кокнула, а начальник как раз рядом был, страшно потом стыдил...
Что мне было ей ответить? О чем было рассказать? Куда мне сегодня после двенадцати ехать надо? И сколько я потом за это получу? А может, надо было рассказать, какой у него? Или какие у его друзей, которые мне потом тоже по сотне-другой накинут... Это надо было рассказать? Подружки же все друг другу рассказывают! Это, это?!
Вот я и перестала отвечать на ее звонки.
Видит Бог, кроме нее мне еще много кто звонил. Ближе к вечеру.
И я не хотела ее увидеть в автобусе, не хотела, но увидела. И ее, и странного паталогоанатома, и такие они были веселые, простые, обычные молодые парень и девушка, что меня даже затошнило. Но не от отвращения, точно нет. Не к ней, по крайней мере.
Я села в третьем ряду. Ехать мне недолго. Я уже хорошо знаю дорогу.
пятница, 01 августа 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Вроде почти научился смотреть в глаза,
только от зеркала часто отводит взгляд.
А на ладони – странный такой зигзаг.
А под ногами – тихо плывет земля.
Ее зовут Триша, Маргарет, Саша и Анита. Ее фамилия – Макфарленд, Ландау, Чамберс и Финч.
Ее светлые волосы падают мягкими изгибами чуть ниже плеч, у нее нет челки, только несколько относительно коротких прядей, которые она периодически отчесывает с лица, возясь у плиты и одновременно придерживая телефон плечом. Она всегда прилично одета – возможно, потому, что полгода назад наконец осознала, что бесформенные байковые халаты и жуткие спортивные штанишки с вытянутыми коленками однажды убьют ее брак. “Бабушкины одежки” отправились в мусорное ведро мгновенно, без сожалений, и с тех пор Триша, Маргарет, Саша и Анита одевается красиво даже в те дни, когда знает, что кроме уборки и телевизора ее ничто не ждет. Она оттирает ванну едким чистящим средством, собрав волосы в торопливый, но милый пучок, и даже в эту минуту на ней голубые шортики и свободная хлопковая рубашка, простая, но красивая и выглаженная, а ноги гладко выбриты. Триша, Маргарет, Саша или Анита с удовольствием оглядывает себя в большом зеркале, которое висит между кухней и столовой. Ей нравится то, что там отражается, и это полностью ее заслуга.
Вернувшись домой с работы, ее супруг, Мэтью, Маркус, Рон и Питер, ни за что не застанет ее немытой и нечесанной. Войдя и закрыв за собой дверь, но положит портфель на первый попавшийся стул, и с удовольствием заключит жену в объятья. Часто Триша, Маргарет, Саша или Анита выходит из ванной всего за четверть часа до его прихода, зная, как нравится мужу проводить рукой по ее еще влажным волосам, чувствовать, как к нему на секунду прижимается гладкое, чистое, дышащее ванным паром тело.
Вернувшись домой с работы, ее супруг, Мэтью, Маркус, Рон и Питер ни за что не останется без ужина. Она неторопливо накроет на стол, в том время, как он не менее неторопливо выкуривает сигарету на балконе, сидя в плетеном кресле и поглаживая пса, золотистого сеттера Банди, по широкому лбу. Мэтью, Маркусу, Рону и Питеру нравится курить перед ужином в обществе собаки. В такие минуты в нем просыпается любопытный восьмилетний мальчишка: интересно, а что она ему сегодня приготовила? И какой фильм они будут смотреть после ужина? Интересно, каким соком они будут запивать еду? Ведь сок на столе каждый раз другой, не смотря на то, что Триша, Маргарет, Саша или Анита знает, что ему больше всего нравится апельсиновый и он с удовольствием пил бы его каждый день. Однако она все время меняет напитки. Когда он спросил ее, чем она руководствуется, выбирая их, она ответила, что в каждом соке – свои витамины, и нужно пить всего понемногу, чтобы быть здоровым со всех сторон. Однако Мэтью, Маркусу, Рону и Питеру кажется, что дело не только в этом. Всего каким-то своенравным фокусом с меняющимися каждый день соками эта женщина умудрилась снова его очаровать, а так же добиться того, что в свои “сигаретные” три минуты он думает о ней, об ужине, о доме и о их семье, а не о работе и не о новенькой секретарше босса.
Мэтью, Маркус, Рон и Питер не изменяет ей. Раньше у него время от времени появлялись такие мысли, да и приятели часто похвалялись своими любовными приключениями, невольно его подначивая. Однако в какой-то момент унылая домохозяйка, в которую его жена начала было превращаться уже через полгода после свадьбы, растворилась и исчезла. Триша, Маргарет, Саша и Анита стала носить потрясающе соблазнительное белье, а застираных сереньких лифчиков и колготок со “стрелками” - как не бывало. А однажды, когда они отправлялись на вечеринку к Сандре, ее подруге, Триша, Маргарет, Саша и Анита как бы невзначай обронила, что вовсе не надела сегодня трусиков. Он чуть с ума не сошел, наблюдая за ней в тот вечер. Они сидели друг напротив друга за праздничным столом, она смеялась и щебетала, а он все никак не мог перестать думать о том, что под этой скромной узорчатой юбкой, открывающей колени, совсем ничего нет, и знает об этом только он. И что если бы стол был чуть поуже, а она чуть шире развела колени, можно было бы скользнуть дрожащими пальцами между ее коленей и потрогать там, где уже наверняка мокро.
Стол узким не был, а Триша, Маргарет, Саша и Анита была хорошей женой и держала ноги вместе: лодыжка касалась лодыжки. В тот вечер, видит Бог, у него стоял так, как не стоял, наверное, просто никогда.
Мэтью, Маркус, Рон и Питер вряд ли когда-нибудь узнает, что этот вечер был одним из рещающих моментов их брака: ведь именно в этот вечер он осознал, что если ты до сих пор дрочишь на собственную жену, ходить налево было бы с твоей стороны ужасной глупостью.
Мэтью, Маркус, Рон и Питер вряд ли когда-нибудь узнает, что Триша, Маргарет, Саша и Анита избавилась от застираных лифчиков и обмолвилась об отсутствии трусиков по совету своих близких подруг, с которыми часто ходит в кафе, чтобы похихикать и посплетничать, и которые замужем немного дольше, чем она сама.
В маленьком садике, расположенном под окнами кухни и спальни, она выращивает тюльпаны – желтые и ярко-красные с черной сердцевиной, а так же петрушку, мяту и укроп. Ее супруг никогда не обращал внимания на то, что там произростает, а если бы обратил, то подумал бы, что его жена – немножко ведьма, как, впрочем, и все женщины. Ведь она сдобряет куринный суп своими, домашними специями, а значит, использует травы, чтобы покорить его. Но Мэтью, Маркус, Рон и Питер до сих пор уверен, что свежая мята растет на полках в супермаркете, а потому никогда не поймет, почему ни у него самого, ни у секретарши на работе не получается такого вкусного чая, как у Нее.
С тех пор как во время очередных посиделок в кафе Сандра рассказала ей и Кэрол с Энн, что подозревает, что беременна, Триша, Маргарет, Саша и Анита стала чаще задерживаться напротив красочных витрин, а однажды даже зашла в детский магазин, чтобы осторожно, кончиком пальца, погладить малюсенькую вязаную распашонку. Осмелев, она погладила ее всей ладонью, потом взяла в руки, поднесла к лицу и несколько раз глубоко вдохнула. Невесть откуда взявшаяся продавщица тут же прилипла к ней с принялась подсовывать другие товары, необходимые молодой мамаше или женщине, только готовящейся такой стать, но Триша, Маргарет, Саша и Анита, вежливо улыбнувшись и пробормотав извинения, живо выскочила обратно на людную улицу.
Да, некоторое время спустя они завели Банди. Взяли его еще щенком, слюнявым и косолапым, и Триша, Маргарет, Саша и Анита с удовольствием стала платить соседскому мальчишке Джиму, чтобы тот выгуливал щенка, когда у нее нет времени. Джим выполнял эту работу с удовольствием, даже с восторгом, чего не скажешь о стижке газонов, которая тоже лежала на его худеньких плечах. Мальчик любил играть с их собакой, а Банди, в свою очередь, обожал Джима. Трише, Маргарет, Саше и Аните было приятно, что они так славно друг друга развлекают, но иногда, глядя, как соседский мальчишка катается с псом по траве, она как будто немного ревновала: ведь играть с их собакой мог бы их собственный сын, а не чужой.
Одним из самых любимых предметов в доме для нее является альбом, вернее, альбомы, потому что за всю свою жизнь Триша, Маргарет, Саша и Анита накопила уйму фотографий. Она любит их все, хотя иногда случаются дни, когда ей хочется смотреть только на снимки Мэтью, Маркуса, Рона и Питера, а иногда – полистать страницы со школьными фотографиями, вспомнить полузабытые лица, давно потерянных – а может, не потерянных – знакомых. Еще иногда она любит полюбоваться на свои фотографии, а то и поснимать себя, поставив фотоаппарат на автоматическую съемку. Эти кадры она обычно никогда никому не показывает, а если и показывает, просит мужа сказать, что снимал он, потому что не пристало такой взрослой женщине, как она, выпендриваться перед камерой.
Ее не очень привлекает заграница. С куда большим удовольствием Триша, Маргарет, Саша и Анита навещает родственников в разных уголках страны (Британии, Америки, Чехии, Японии, России). Муж, правда, часто кривится, заслышав, что кузина Элизабет снова пригласила их в гости, однако обычно тут же вспоминает, что помимо занудства самой кузины и ее ужасных подгорелых тостов по утрам путешествие сулит так же рыбалку и охоту с Джереми, шурином. И Мэтью, Маркус, Рон и Питер берет оплачиваемый отпуск на работе, звонит приятелям, а так же шурину, неуклюже помогает паковать вещи. Застегивая по просьбе Тришы, Маргарет, Саша и Аниты ее красный чемодан, он мельком замечает прозрачный пакетик с бельем, которое она собрала для себя в отпуск, и его тут же посещает желание отложить отъезд на часок-другой, и использовать это время с пользой. Однако замок щелкает, и абстрактная мысль остается абстрактной мыслью. Он подает чемодан жене, потому что он не очень большой, не слишком тяжелый и вполне ей по силам. Наблюдая, как Триша, Маргарет, Саша и Анита сбегает с крыльца к машине с распахнутым багажником, он улыбается, потому что знает, что на эту женщину – его женщину – будут глазеть все обитатели той глуши, куда они собрались ехать. Все будут завидовать ему, некоторые, может быть, даже решат, что им по силам ее у него увести, однако он знает, что эта женщина принадлежит ему, вся, от носков белых теннисных туфель до последнего блестящего волоска на голове. Он – Мэтью, Маркус, Рон и Питер, и это его Триша, Маргарет, Саша и Анита.
только от зеркала часто отводит взгляд.
А на ладони – странный такой зигзаг.
А под ногами – тихо плывет земля.
Ее зовут Триша, Маргарет, Саша и Анита. Ее фамилия – Макфарленд, Ландау, Чамберс и Финч.
Ее светлые волосы падают мягкими изгибами чуть ниже плеч, у нее нет челки, только несколько относительно коротких прядей, которые она периодически отчесывает с лица, возясь у плиты и одновременно придерживая телефон плечом. Она всегда прилично одета – возможно, потому, что полгода назад наконец осознала, что бесформенные байковые халаты и жуткие спортивные штанишки с вытянутыми коленками однажды убьют ее брак. “Бабушкины одежки” отправились в мусорное ведро мгновенно, без сожалений, и с тех пор Триша, Маргарет, Саша и Анита одевается красиво даже в те дни, когда знает, что кроме уборки и телевизора ее ничто не ждет. Она оттирает ванну едким чистящим средством, собрав волосы в торопливый, но милый пучок, и даже в эту минуту на ней голубые шортики и свободная хлопковая рубашка, простая, но красивая и выглаженная, а ноги гладко выбриты. Триша, Маргарет, Саша или Анита с удовольствием оглядывает себя в большом зеркале, которое висит между кухней и столовой. Ей нравится то, что там отражается, и это полностью ее заслуга.
Вернувшись домой с работы, ее супруг, Мэтью, Маркус, Рон и Питер, ни за что не застанет ее немытой и нечесанной. Войдя и закрыв за собой дверь, но положит портфель на первый попавшийся стул, и с удовольствием заключит жену в объятья. Часто Триша, Маргарет, Саша или Анита выходит из ванной всего за четверть часа до его прихода, зная, как нравится мужу проводить рукой по ее еще влажным волосам, чувствовать, как к нему на секунду прижимается гладкое, чистое, дышащее ванным паром тело.
Вернувшись домой с работы, ее супруг, Мэтью, Маркус, Рон и Питер ни за что не останется без ужина. Она неторопливо накроет на стол, в том время, как он не менее неторопливо выкуривает сигарету на балконе, сидя в плетеном кресле и поглаживая пса, золотистого сеттера Банди, по широкому лбу. Мэтью, Маркусу, Рону и Питеру нравится курить перед ужином в обществе собаки. В такие минуты в нем просыпается любопытный восьмилетний мальчишка: интересно, а что она ему сегодня приготовила? И какой фильм они будут смотреть после ужина? Интересно, каким соком они будут запивать еду? Ведь сок на столе каждый раз другой, не смотря на то, что Триша, Маргарет, Саша или Анита знает, что ему больше всего нравится апельсиновый и он с удовольствием пил бы его каждый день. Однако она все время меняет напитки. Когда он спросил ее, чем она руководствуется, выбирая их, она ответила, что в каждом соке – свои витамины, и нужно пить всего понемногу, чтобы быть здоровым со всех сторон. Однако Мэтью, Маркусу, Рону и Питеру кажется, что дело не только в этом. Всего каким-то своенравным фокусом с меняющимися каждый день соками эта женщина умудрилась снова его очаровать, а так же добиться того, что в свои “сигаретные” три минуты он думает о ней, об ужине, о доме и о их семье, а не о работе и не о новенькой секретарше босса.
Мэтью, Маркус, Рон и Питер не изменяет ей. Раньше у него время от времени появлялись такие мысли, да и приятели часто похвалялись своими любовными приключениями, невольно его подначивая. Однако в какой-то момент унылая домохозяйка, в которую его жена начала было превращаться уже через полгода после свадьбы, растворилась и исчезла. Триша, Маргарет, Саша и Анита стала носить потрясающе соблазнительное белье, а застираных сереньких лифчиков и колготок со “стрелками” - как не бывало. А однажды, когда они отправлялись на вечеринку к Сандре, ее подруге, Триша, Маргарет, Саша и Анита как бы невзначай обронила, что вовсе не надела сегодня трусиков. Он чуть с ума не сошел, наблюдая за ней в тот вечер. Они сидели друг напротив друга за праздничным столом, она смеялась и щебетала, а он все никак не мог перестать думать о том, что под этой скромной узорчатой юбкой, открывающей колени, совсем ничего нет, и знает об этом только он. И что если бы стол был чуть поуже, а она чуть шире развела колени, можно было бы скользнуть дрожащими пальцами между ее коленей и потрогать там, где уже наверняка мокро.
Стол узким не был, а Триша, Маргарет, Саша и Анита была хорошей женой и держала ноги вместе: лодыжка касалась лодыжки. В тот вечер, видит Бог, у него стоял так, как не стоял, наверное, просто никогда.
Мэтью, Маркус, Рон и Питер вряд ли когда-нибудь узнает, что этот вечер был одним из рещающих моментов их брака: ведь именно в этот вечер он осознал, что если ты до сих пор дрочишь на собственную жену, ходить налево было бы с твоей стороны ужасной глупостью.
Мэтью, Маркус, Рон и Питер вряд ли когда-нибудь узнает, что Триша, Маргарет, Саша и Анита избавилась от застираных лифчиков и обмолвилась об отсутствии трусиков по совету своих близких подруг, с которыми часто ходит в кафе, чтобы похихикать и посплетничать, и которые замужем немного дольше, чем она сама.
В маленьком садике, расположенном под окнами кухни и спальни, она выращивает тюльпаны – желтые и ярко-красные с черной сердцевиной, а так же петрушку, мяту и укроп. Ее супруг никогда не обращал внимания на то, что там произростает, а если бы обратил, то подумал бы, что его жена – немножко ведьма, как, впрочем, и все женщины. Ведь она сдобряет куринный суп своими, домашними специями, а значит, использует травы, чтобы покорить его. Но Мэтью, Маркус, Рон и Питер до сих пор уверен, что свежая мята растет на полках в супермаркете, а потому никогда не поймет, почему ни у него самого, ни у секретарши на работе не получается такого вкусного чая, как у Нее.
С тех пор как во время очередных посиделок в кафе Сандра рассказала ей и Кэрол с Энн, что подозревает, что беременна, Триша, Маргарет, Саша и Анита стала чаще задерживаться напротив красочных витрин, а однажды даже зашла в детский магазин, чтобы осторожно, кончиком пальца, погладить малюсенькую вязаную распашонку. Осмелев, она погладила ее всей ладонью, потом взяла в руки, поднесла к лицу и несколько раз глубоко вдохнула. Невесть откуда взявшаяся продавщица тут же прилипла к ней с принялась подсовывать другие товары, необходимые молодой мамаше или женщине, только готовящейся такой стать, но Триша, Маргарет, Саша и Анита, вежливо улыбнувшись и пробормотав извинения, живо выскочила обратно на людную улицу.
Да, некоторое время спустя они завели Банди. Взяли его еще щенком, слюнявым и косолапым, и Триша, Маргарет, Саша и Анита с удовольствием стала платить соседскому мальчишке Джиму, чтобы тот выгуливал щенка, когда у нее нет времени. Джим выполнял эту работу с удовольствием, даже с восторгом, чего не скажешь о стижке газонов, которая тоже лежала на его худеньких плечах. Мальчик любил играть с их собакой, а Банди, в свою очередь, обожал Джима. Трише, Маргарет, Саше и Аните было приятно, что они так славно друг друга развлекают, но иногда, глядя, как соседский мальчишка катается с псом по траве, она как будто немного ревновала: ведь играть с их собакой мог бы их собственный сын, а не чужой.
Одним из самых любимых предметов в доме для нее является альбом, вернее, альбомы, потому что за всю свою жизнь Триша, Маргарет, Саша и Анита накопила уйму фотографий. Она любит их все, хотя иногда случаются дни, когда ей хочется смотреть только на снимки Мэтью, Маркуса, Рона и Питера, а иногда – полистать страницы со школьными фотографиями, вспомнить полузабытые лица, давно потерянных – а может, не потерянных – знакомых. Еще иногда она любит полюбоваться на свои фотографии, а то и поснимать себя, поставив фотоаппарат на автоматическую съемку. Эти кадры она обычно никогда никому не показывает, а если и показывает, просит мужа сказать, что снимал он, потому что не пристало такой взрослой женщине, как она, выпендриваться перед камерой.
Ее не очень привлекает заграница. С куда большим удовольствием Триша, Маргарет, Саша и Анита навещает родственников в разных уголках страны (Британии, Америки, Чехии, Японии, России). Муж, правда, часто кривится, заслышав, что кузина Элизабет снова пригласила их в гости, однако обычно тут же вспоминает, что помимо занудства самой кузины и ее ужасных подгорелых тостов по утрам путешествие сулит так же рыбалку и охоту с Джереми, шурином. И Мэтью, Маркус, Рон и Питер берет оплачиваемый отпуск на работе, звонит приятелям, а так же шурину, неуклюже помогает паковать вещи. Застегивая по просьбе Тришы, Маргарет, Саша и Аниты ее красный чемодан, он мельком замечает прозрачный пакетик с бельем, которое она собрала для себя в отпуск, и его тут же посещает желание отложить отъезд на часок-другой, и использовать это время с пользой. Однако замок щелкает, и абстрактная мысль остается абстрактной мыслью. Он подает чемодан жене, потому что он не очень большой, не слишком тяжелый и вполне ей по силам. Наблюдая, как Триша, Маргарет, Саша и Анита сбегает с крыльца к машине с распахнутым багажником, он улыбается, потому что знает, что на эту женщину – его женщину – будут глазеть все обитатели той глуши, куда они собрались ехать. Все будут завидовать ему, некоторые, может быть, даже решат, что им по силам ее у него увести, однако он знает, что эта женщина принадлежит ему, вся, от носков белых теннисных туфель до последнего блестящего волоска на голове. Он – Мэтью, Маркус, Рон и Питер, и это его Триша, Маргарет, Саша и Анита.
четверг, 31 июля 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Серый силуэт плавно, элегантно и как будто невзначай оседает с тротуара под колеса машины. Стоял, качался, думал - и вдруг упал. Мягко и правильно.
О чем мы думаем?
Я никогда не считала себя умным человеком. Дурой, правда, тоже не считала - в конце концов, шнурки худо-бедно завязываю и ложку мимо рта не проношу - однако всегда отдавала себе отчет в том, что ум - не главный мой козырь. Ну и Бог с ним, с умом, зато даже я понимаю, что когда три девчонки, сидя рядком на скамеечке, смеются, шушукаются и тычат пальцем в симпатичного старшеклассника - это не любовь. И когда парень оставляет улыбчивой официантке неприлично большие чаевые с номером своего телефона впридачу - это тоже не любовь. Вровень с этим тот факт, что какое-то имя всплывает в девичьих разговорах подозрительно часто, вовсе не означает, что девица влюблена.
Взрослые и состоявшиеся люди, у которых уже, может быть, даже семьи, постоянная работа и кот с собакой... Они скептики. Или идиоты, я не знаю. Они не понимают и не помнят, что настоящая любовь - это слепое знамя, это смертоносный ураган, сметающий души и головы. Настоящая любовь - это рваный стяг, который полощется в небе над твоей головой, и ты должен дотронуться до него, глотнуть воздуха и ветра, которым он окружен, иначе ты умрешь, ты знаешь точно. К этому стягу карабраешься по отвесной стене, срывая ногти, ломая пальцы, пока мокрые камни, покрытые мхом, выворачиваются из-под ладоней и ступней. К этому стягу ковыляешь сквозь раскаленную пустыню, спотыкаясь по прожженой земле, по потрескавшимся песчаным пластинам. И когда силы кончаются, ты ползешь к слепому знамени на четвереньках, готовый пихать себе в глотку песок, если бы он только мог насытить и придать сил, чтобы идти дальше, потому что ты не можешь не идти. Стяг трепещет впереди, и ты, чтобы унять слезы, представляешь, как будет прекрасно оказаться рядом с ним, хотя бы ненамного, и пусть даже слепое знамя не возмет тебя к себе и не позволит стать одним из своих соратников, но ты хотя бы одним глазком взглянешь на то, что так любишь, что снится тебе каждую ночь - этот человек, или этот ангел, или этот дьявол, ради прикосновений которого ты готов отдать свою правую руку, или правый глаз, или даже сердце, а может, душу. Ты готов умереть ради его блага, как готовы умереть ради его блага его родители, или быть подле него до конца своих дней, любить и защищать, как самый верный в мире пес, ибо он для тебя - все, и ради него ты готов отказаться от семьи, друзей, денег, неба, света, части жизни. Слепая и вечная любовь не опошлена, не изломана, но она настолько пугает своей дикой, алчной жадностью, своим бешеным желанием, своей самоотверженностью и своей долговечностью, что далеко не каждый человек согласен ее увидеть. Тем более - ее почувствовать.
Ибо почувствовав ее, ты всегда будешь знать, что ты, может, и не самый хороший на свете человек, и не самый добрый, и не самый честный, однако ты, в отличии от большинства, видел то чувство, которое содержит в себе все остальные, все цвета, все запахи, все выражения лиц и все человеческие порывы. Ты видел слепое знамя, а потому ты знаешь больше них.
Слепое знамя - это "любовь в шестнадцать лет", первая любовь, самая искренняя, не имеющая никакого отношения к мозгу. Только она настоящая.
О чем мы думаем?
Я никогда не считала себя умным человеком. Дурой, правда, тоже не считала - в конце концов, шнурки худо-бедно завязываю и ложку мимо рта не проношу - однако всегда отдавала себе отчет в том, что ум - не главный мой козырь. Ну и Бог с ним, с умом, зато даже я понимаю, что когда три девчонки, сидя рядком на скамеечке, смеются, шушукаются и тычат пальцем в симпатичного старшеклассника - это не любовь. И когда парень оставляет улыбчивой официантке неприлично большие чаевые с номером своего телефона впридачу - это тоже не любовь. Вровень с этим тот факт, что какое-то имя всплывает в девичьих разговорах подозрительно часто, вовсе не означает, что девица влюблена.
Взрослые и состоявшиеся люди, у которых уже, может быть, даже семьи, постоянная работа и кот с собакой... Они скептики. Или идиоты, я не знаю. Они не понимают и не помнят, что настоящая любовь - это слепое знамя, это смертоносный ураган, сметающий души и головы. Настоящая любовь - это рваный стяг, который полощется в небе над твоей головой, и ты должен дотронуться до него, глотнуть воздуха и ветра, которым он окружен, иначе ты умрешь, ты знаешь точно. К этому стягу карабраешься по отвесной стене, срывая ногти, ломая пальцы, пока мокрые камни, покрытые мхом, выворачиваются из-под ладоней и ступней. К этому стягу ковыляешь сквозь раскаленную пустыню, спотыкаясь по прожженой земле, по потрескавшимся песчаным пластинам. И когда силы кончаются, ты ползешь к слепому знамени на четвереньках, готовый пихать себе в глотку песок, если бы он только мог насытить и придать сил, чтобы идти дальше, потому что ты не можешь не идти. Стяг трепещет впереди, и ты, чтобы унять слезы, представляешь, как будет прекрасно оказаться рядом с ним, хотя бы ненамного, и пусть даже слепое знамя не возмет тебя к себе и не позволит стать одним из своих соратников, но ты хотя бы одним глазком взглянешь на то, что так любишь, что снится тебе каждую ночь - этот человек, или этот ангел, или этот дьявол, ради прикосновений которого ты готов отдать свою правую руку, или правый глаз, или даже сердце, а может, душу. Ты готов умереть ради его блага, как готовы умереть ради его блага его родители, или быть подле него до конца своих дней, любить и защищать, как самый верный в мире пес, ибо он для тебя - все, и ради него ты готов отказаться от семьи, друзей, денег, неба, света, части жизни. Слепая и вечная любовь не опошлена, не изломана, но она настолько пугает своей дикой, алчной жадностью, своим бешеным желанием, своей самоотверженностью и своей долговечностью, что далеко не каждый человек согласен ее увидеть. Тем более - ее почувствовать.
Ибо почувствовав ее, ты всегда будешь знать, что ты, может, и не самый хороший на свете человек, и не самый добрый, и не самый честный, однако ты, в отличии от большинства, видел то чувство, которое содержит в себе все остальные, все цвета, все запахи, все выражения лиц и все человеческие порывы. Ты видел слепое знамя, а потому ты знаешь больше них.
Слепое знамя - это "любовь в шестнадцать лет", первая любовь, самая искренняя, не имеющая никакого отношения к мозгу. Только она настоящая.
среда, 30 июля 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
А завтра выпускной в военном интернате Реали... Если б Идан не носился черте где с автоматом, можно было бы сходить, поблистать там немного. Или можно позвать Лазарева и Алину, соседку: из нас всегда получалось поразительно гармоничное трио. Но с Иданом получилось бы лучше.
Хотя чего там. Я б не пошла. Вдруг Прудников оружие еще не сдал.
Хотя чего там. Я б не пошла. Вдруг Прудников оружие еще не сдал.
вторник, 29 июля 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Вот эта дрянь нарисовалась вчера утром. Изначально это должна была быть королевская лилия, цветочек крестоносцев и гербов, но я была бы не я, если не испоганила бы произведение искусства.
Татуировщик замечательный. Мужик лет тридцати, весь, ясно, разукрашен... Все те полчаса, пока он на мне рисовал, базарили про Саутпарк. У него есть татуировки Кенни, Крейга и - с какой-то радости - Марио.
Я уже даже еще одну собралась делать, чтоб подольше с ним поболтать.
На самом деле люди правду говорят - татуировки... затягивают.
Следующий проект - что-то круглое выше локтя (как на картинке парой постов ниже). Либо смайл
, либо рожа какого-нибудь Саутпарковца.
Смотреть дрянь
Татуировщик замечательный. Мужик лет тридцати, весь, ясно, разукрашен... Все те полчаса, пока он на мне рисовал, базарили про Саутпарк. У него есть татуировки Кенни, Крейга и - с какой-то радости - Марио.
Я уже даже еще одну собралась делать, чтоб подольше с ним поболтать.
На самом деле люди правду говорят - татуировки... затягивают.
Следующий проект - что-то круглое выше локтя (как на картинке парой постов ниже). Либо смайл
, либо рожа какого-нибудь Саутпарковца.Смотреть дрянь
понедельник, 28 июля 2008
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Хе-хе. Идан развивает вредную привычку разговаривать со мной перед сном. Я уже приближаюсь к стадии умиленного сострадания а-ля "Ооу, как мило, но, чур, потом не жаловаться".
Были сегодня с Марго в сауне. То есть свой студенческий билет я использую по полной. 50 градусов, дышать ни черта не получается, но, мать моя женщина, какой после целого дня водных процедур приятной становится кожа! В автобусе по дороге домой сидели, как две дуры, и не переставая гладили свои коленки.
Завтра с Конрад и той же Марго едем вечером в гости к Маше. Это и в самом деле странно - то, что у меня появляются подруги. Я имею в виду - сегодня, когда мы прощались, Марго помахала мне и крикнула:
- Встретимся завтра у Марии!
Это странно до чертиков! Я не привыкла, так не привыкла, но...
Неужели я все-таки даю этому шанс?
На этой неделе, если все будет хорошо, поеду на ферму на север - кататься на лашатке.
А завтра - надоело уже, елы-палы - пойду и сделаю татуировку. Задолбали бюрократы.
Были сегодня с Марго в сауне. То есть свой студенческий билет я использую по полной. 50 градусов, дышать ни черта не получается, но, мать моя женщина, какой после целого дня водных процедур приятной становится кожа! В автобусе по дороге домой сидели, как две дуры, и не переставая гладили свои коленки.
Завтра с Конрад и той же Марго едем вечером в гости к Маше. Это и в самом деле странно - то, что у меня появляются подруги. Я имею в виду - сегодня, когда мы прощались, Марго помахала мне и крикнула:
- Встретимся завтра у Марии!
Это странно до чертиков! Я не привыкла, так не привыкла, но...
Неужели я все-таки даю этому шанс?
На этой неделе, если все будет хорошо, поеду на ферму на север - кататься на лашатке.
А завтра - надоело уже, елы-палы - пойду и сделаю татуировку. Задолбали бюрократы.
сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Мастер?
Я удивляюсь, что ты все еще жива.
Не пойми неправильно - просто в силу своей эгоцентричности мне иногда сложно понять и осознать, что люди продолжают существовать даже тогда, когда я больше с ними не разговариваю.
Я удивляюсь, что ты ведешь дневник. Но радуюсь этому. Каждый из твоих редких постов в моей ленте избранного напоминает о том, что ты все еще существуешь, уже не здесь, но где-то - определенно.
Иногда я возвращаюсь к старым страницам и перечитываю. В основном стихи... Нет, в основном стихи.
И много думаю. О разном.
Уже ничего не поможет, я знаю, я и не стремлюсь, я просто...
Раздумываю.
Я удивляюсь, что ты все еще жива.
Не пойми неправильно - просто в силу своей эгоцентричности мне иногда сложно понять и осознать, что люди продолжают существовать даже тогда, когда я больше с ними не разговариваю.
Я удивляюсь, что ты ведешь дневник. Но радуюсь этому. Каждый из твоих редких постов в моей ленте избранного напоминает о том, что ты все еще существуешь, уже не здесь, но где-то - определенно.
Иногда я возвращаюсь к старым страницам и перечитываю. В основном стихи... Нет, в основном стихи.
И много думаю. О разном.
Уже ничего не поможет, я знаю, я и не стремлюсь, я просто...
Раздумываю.