В один из тех дней, когда поутру уже не полюбуешься на искристое серебро припорошенной инеем травы, но и наросты льда у завалинок пока не до конца стаяли, она, наконец, пришла.
Уже догорели сумерки, пролесок вокруг наполнился опасными серыми тенями. Студеный ветер захлопал покосившейся ставней, когда она подошла ближе – дом ее узнал, заскулил, заплакал от облегчения. Мягко повернулся ключ в ржавом замке, упала щеколда, и теплое нутро протопленного дома пахнуло в лицо затхлым, старым духом.
Сумело старое место своим деревянным, небьющимся сердцем почувствовать, что вернулся хозяин, отец. Дрогнули в рамах мутные стекла, под неуверенными шагами заскрипели половицы.
- Здравствуй.
Шепот поплыл в мягкой темноте, шевельнул тонкую занавеску и растворился. Впитался в деревянные стены. В созданный дедовскими руками паркет.
Дом не торопился отвечать. Бэрри слышала, как зашептали между собой книжные сабаи на полках дедовской спальни.
Дед уже дюжину лет лежит в земле под склоном крутой сопки, в тени осин. Если б свезло ей поймать однажды золотую рыбку, она бы попросила, чтобы он воскрес и пожил еще. Но разве плачут о пролитом молоке? Чувствовалось, что единственное, что она еще в силах сделать для умершего гения – не дать сгинуть его старому дому.
Бэрри вернулась в Вынь в середине апрельских оттепелей, а к началу лета дом уже было не узнать. Деревенские старухи, к обеду закончив печь хлеб, сбредались к внучке гения поболтать, посплетничать, а больше всего поглазеть, как это дом, будто по волшебству, день за днем возвращается к жизни. После обеда часто заглядывала Кристина, и приходил красавчик с помощниками, чтобы выкашивать траву и вскапывать огородный участок.
- Так я и знала, что первым делом ты возьмешься за цветник, - довольно щурилась Кристина, сидя на каменном крылечке и поглядывая на раскинувшийся прямо от порога садик. От крыльца вела широкая тропинка, разветвляющаяся дальше на три поменьше – одна вела к главным воротам, другая – к задней калитке, а третья, казалось, навечно пускалась петлять меж свежезасаженными клумбами, и не было видно ей ни конца, ни краю.
- А что мне еще делать? Цветы – самое что ни есть женское дело. Помнишь, Криська, какие тут у Видии цвели мальвы? Я тогда была совсем малюткой, и мне казалось, что они тянутся до самого неба. А анютины глазки! Помнится, у нее все не получалось как следует их привить, но позже они заполонили все пространство между другими цветами – прямо ковер. У нее дар, настоящий талант – она их чувствует. Поэтому тут корни-то до сих пор и остались. Цветы я Виктору с его ребятами не доверю, вот уж нет. Они просто перекопают грядки, а что толку? Я хочу начать все заново, а для этого придется совсем удалить все старые посадки...
Насчет того, что ее дело - лишь цветы, Бэрри, конечно, лукавила, и обе – и она, и Кристина – это знали. Виктор и еще четверка нанятых Бэрри парней, которые не чурались тяжелой работы и по зарез нуждались в деньгах, взвалили на себя практически все дворовые дела: выкашивали бурьян вокруг дома, прореживали сосняк, ремонтировали вконец покосившуюся мастерскую и заново отстраивали дровяник, но никто из них не приближался к дому. Красавчик не раз предлагал свою помощь и тут, но Бэрри неизменно отказывала: домом она будет заниматься сама, и не важно, сколько времени и сил будет в это положено.
- Дед строил этот дом своими руками, один, - с извиняющейся улыбкой разводила она руками перед Виктором, когда тот в очередной раз сетовал, что не может позволить такой молодой да хрупкой девчонке заниматься покраской и побелкой целого сруба. – И я чувствую, что лечить его должны люди одной с ним крови. Брось, Витюша, большое ли дело – выкрасить хату!
Витюша уступал, но неохотно. И как будто взамен, его работники трудились еще усердней, еще веселее: с раннего утра наполнялся двор стуком молотков, громкими голосами да дружным пением под гитару одной из заглянувших на огонек поселковых девчонок.
В веселой суматохе пролетали дни, за ними – недели, а уж те связывались и в месяцы. К середине мая парни, скинувши под весенним солнцепеком куртки и рубашки, заканчивали работу над курятником в сарае: им оставалось лишь подлатать местами покосившийся, а местами и упавший забор, и на этом их договор с Бэрри, внучкой покойного гения, заканчивался.
Уже был вскопан огород, совсем скоро придет время посева. Позади дома, перед сосновым пролеском, Бэрри собиралась устроить настоящий сад, как бывало раньше, во времена деда: выращивать там черную малину, крыжовник, клубнику разных сортов. Яблоневые деревья никуда не делись – так и росли на территории бывшего сада ровными шеренгами, как садил их много лет назад дедушка. Посадил, как в той сказке – не себе, но другим на радость.
Когда Бэрри смотрела на яблони и думала так, в голове у нее неизменно звучал ехидный дедовский голос:
- Ну и глупости ты говоришь, девчонка, ну и бред! Просто я думал, что буду жить вечно, вот и вкалывал в этой богом забытой дыре, не покладая рук – думал создать рай на земле! И если бы не это глупое сердце и не это глупое одиночество...
Правильно, дед, ты был по-настоящему одинок, поэтому и умер здесь, в Выни, вдалеке от семьи и разъехавшихся друзей. И ты, где бы ты ни был – ты должен быть благодарен мне, потому что я собираюсь завершить начатое тобой и создать рай.
Все лето провозилась Бэрри с цветником и клумбами.
Регулярная переписка с Видией принесла свои плоды – общими усилиями старой знахарке и ее внучке удалось вспомнить, где в саду росли какие растения. Поначалу Бэрри опасалась, что цветы и травы, посаженные ее руками, станут плохо приживаться, но дело спорилось, и одному богу известно, стоило ли благодарить за это хорошо удобренную землю, на которой двадцать лет назад благоухали райские заросли, или, может, дело было в руках – и в текущей в них крови.
"Я хорошо помню, что дикие нарциссы росли по бокам самой правой от крыльца тропинки, той, что ведет к большим воротам", писала Видия. "Высади их вдоль нее в два ряда, и, если все идет правильно, ростки должны взойти через один, на манер клеток на шахматной доске. Если один или два вылезут не там – не страшно, но если больше трех – вырывай все к чертям и сади на то же место красные тюльпаны. Тюльпаны примутся – нарциссы сажай куда хочешь, обязательно зацветут. Только к крыльцу не советую – они хоть и красивые, а воняют по утрам жутко, особенно дикий сорт!".
Да - самой трудной частью было вспомнить, где и как что росло. Но в конце концов порядок был восстановлен – помимо подсказок Видии (которая и сама, по чести сказать, многое подзабыла о своем саде) помогали старые фотографии, где члены семьи были запечатлены на фоне двора.
А что еще больше удивило Бэрри – не обошлось без Дарьи Францовны. Эта старуха испокон веков завидовала прекрасным цветам, которые день изо дня видела через прорехи в заборе – завидовала и выпрашивала у Видии семена. Та давала, но, видно, не от чистого сердца – всякий раз случалась у Дарьи с семенами какая-нибудь напасть. То оставит бумажный сверточек на окне, а ветер возьми и сдуй, то дочка бросит в огонь вместе с охапкой прочитанных газет, а то Дарья посадит, а ничего не взойдет. Зависть к лучшему в Выни саду заставила ее хорошенько его разглядеть и запомнить. Но теперь, когда не стало гения, а жена его вместе с детьми оставила деревню, Дарья часто ловила себя на том, что как будто скучает по старым соседям. И по саду высокомерной стервы Видии.
- Вот, смотрю, ты уже турецкую гвоздику высадила, - одобрительно кивала она на клумбы, облокотившись иссохшимся локтем на перекладину и заглядывая в сад, как в старые времена. – Если мне память не изменяет, рядом с бордовой клевер рос, а с другой стороны настурции.
- Правда ли? – Склоняла голову Бэрри и подходила к незваной гостье, заодно прихватив ковш разведенного водой лимонника, в угощение. – Странно. У бабушки не имелось привычки садить рядом слишком яркое. Про клевер я вроде помню, а настурции...
- Так они отцветают за полмесяца до гвоздик! – радостно воскликнет Даша, довольная, что знает побольше знахаркиной внучки. – А потом цветы опадают, и когда начинает цвести гвоздика, вокруг нее получается только зелень – темный клевер и с другой стороны настурции, посветлей. И все на траву похоже, для высоких турецких – в самый раз.
И она была права. За клевером следовали желтые и красные тюльпаны – их было особенно много – потом вездесущая герань... Были тут, конечно, и розы – самых разных сортов и оттенков. На длинных колючих стеблях колыхались тяжелые, пышные бутоны красных Карточных Королев, чуть левее тянулись заросли Кай-и-Герды – клубок колючих веточек, усыпанный небольшими, упругими белыми бутонами.
Да только неизменной царицей в цветочном саду всегда оставалась сакура. Белая и розовая, в русском обиходе – Невестушка, она широко раскидывала свои усыпанные цветами ветви. В особо ветреные дни, бывало, все тропинки были сплошь укрыты покрывалом из сакуровых лепестков – а деревья все равно стояли пышными, как будто и не упало с них ни цветка.
"Я корни этих дрянных японских дур поливала настойкой капусты, замешанной на воде", писала по этому поводу внучке Видия. "Знать не знаю, как до такого дошла, а только вроде помогало. Бог знает, что капуста может им давать, а ведь способствует: цветы держатся крепче, и опавшие ветки быстро регенерируют, не дожидаясь повторного цветения. Вот так повыливаешь кухонные отходы под корень сакуры, и откроешь новый закон".
И сад жил, оживал, возвращался в ту мерную негу, в которой произрастал двадцать лет назад.
продолжение следует..