На год игрушку в гроб кладут,
а елку - в белый снег.
Так с памятью прощается
и с сердцем человек.

Дождей этой зимой не было. Ни в декабре, обычно слякотным и неприятном, ни к январю, хотя к январю в Хайфе обычно шагу не ступить без зонта. Просыпаешься утром под толстым пуховым одеялом, высовываешь башку из-под подушки, смотришь в окно - а там сплошная стена воды. В комнате холодно, как в заднице у Снежной Королевы, ни о какой школе и думать не хочется. Отключаешь будильник, подушку снова на уши, и, где мы там были, что нам снился за сон...
Лишь к концу месяца на город упала вода. Будто кто-то острым ножичком подпорол наспех прихваченные ниткой края серого полотна, за которым стоял океан. Черный, глубокий. В этой воде, словно в подсвеченном аквариуме, плавали все страхи и надежды города.
Порт хотел снега.

По утрам зонты выворачивало наизнанку, ломало и кидало в прохожих. Мы бежали за ними, но ветер пинал их дальше как раз тогда, когда кто-нибудь уже протягивал замерзшую, недвижную руку. Люди летали и ломались, падали в лужи, вставали, выпускали изо рта набившуюся грязь и холодную воду.
Исчезли сумерки. Благословенное время слепоты пропало, ушло: теперь между полуднем и вечером были только бури. Часто случались перебои с электричеством – такие вечера я любила больше всего.
Потому что к концу января вечеринки а-ля «постараемся сделать воздух совершенно белым от дыма и посмотрим, у кого раньше случится передозировка» сменились традиционным распитием всяческих напитков на чьей-нибудь кухне. Не то, чтобы нам надоело быть молодыми языческими богами ночных гулянок – просто появилось потребность в перерыве.
Не умея сдержать кошачьего урчания, я грелась под вышитым одеялом. Шахар делал уроки, перемежая историю и биологию «Короной» с лимоном и разговорами с Тушем. Они... все они пили дорогое пиво, как делают завзятые мажоры, однако все еще были в состоянии понять, как дороги эти мгновения – особенно сейчас, когда до конца не осталось почти ничего.

Я боялась. И до сих пор боюсь. Они все время повторяли: КОНЕЧНО ЖЕ, дорогая, конечно, я никогда тебя не забуду, мы будем друзьями и ПОТОМ. Будем видеть друг друга так же часто, как теперь, и будем пить то же пиво, носить ту же одежду. Я не слушала и мотала головой: не верю. Снова что-то кончится, оборвется, и единственным куском прошлого останется всего-навсего Гай.
Все так же будет ходить по хайфским улицам. Он будет ходить там всегда. Как дух, как призрак: не постареет и не умрет. У всех у нас родятся дети, вырастут и пойдут в школу: мы умрем, похоронят наших правнуков: и только Гай все так же будет ходить по хайфским улицам. В ураган, когда вокруг него завиваются столбы опавших листьев: ночью, высвечивая путь глазами-прожекторами: и в сумерках. Гай будет вечен.
Он уйдет только тогда, когда из людской памяти выполощутся последние воспоминания о нем. Когда правнуки моих правнуков забудут, как звучало его имя. Тогда он сможет, наконец, умереть: уйти туда, где встречаются все горные ручьи. Там он построит дом, вырежет в нем окна с расписными ставнями. Темными снежными ночами в этом доме ему будет тепло. Когда ветер станет свистеть под карнизами, ему покажется, что играет старая музыкальная шкатулка: когда в погребе прошелестит мышь, ему покажется, что кто-то взошел на крыльцо. Он приподнимется на локте, глянет в окно и увидит, как снаружи бесшумно оседает и рушится мир.

Я желаю вечности. Законсервироваться навсегда, не зная, что уготовано в будущем. Каждому из нас. Зачем нам это знать? Мы носим сумки на одной лямке, прижимаем к груди переполненные кляссеры. Мы такие молодые, такие вечные. Мы будем жить всегда.
Переезжать в другую квартиру, сдавать на права, не менять марки сигарет. Пакет с водой из окна верхнего этажа, граффити на школьной стене, фотографии в школьном альбоме. Яркий асфальт, одуванчиковый пух. Сухие волосы, мокрые глаза – навсегда, пожалуйста – пожалуйста, не разрушь.
Сложно жить, не обращая внимания на счетчик, тикающий назад.