сколько глупостей и вздора написал я, нимфадора
Господи боже, прости что я к тебе так часто обращаюсь, вот и сегодня пришла попиздеть. Ты только не подумай, что я в тебя верю, тьфу-тьфу - мой брат с детства приучил меня знать, что бабушка на самом деле не молится и не разговаривает с духовным отцом, она просто сошла с ума и бьет стене поклоны в честь закатов и рассветов - просто у меня в последнее время такая патологическая тяга просить у кого-нибудь прощения...
Потому что я не думаю, что остались на самом деле существующие люди, способные меня простить, а мне это позарез как нужно.
Когда ты упадешь на самое дно, снизу постучат и скажут: хэй, ты же знаешь, что они знают, что это они сейчас должны тосковать!
Это всецело их упущение, это просто с ума сойти как их упущение, и потом они заскучают по тебе, и кинуться тебя искать, захотят тихо сидеть у твоих ног и заглядывать в глаза; да, они кинуться тебя искать, но ты, черт, уже уехала из страны, с континента, ты уже перебралась на Ямайку, у тебя красные волосы и семилетний сын, которого ты содержишь на алименты; ты куришь кальян утра напролет, у тебя в рабстве четыре мускулистых негра, ты уже оставила этот мир; пусть ищут!
Пусть ищет.
Ее любимый Дим правильно говорит, что она пожалеет о том, что тебя разлюбила; но на Ямайку ей не попасть; там на каждом шагу мускулистые негры; там на каждом шагу семилетний ребенок который захочет ее убить, убить; там на каждом шагу могла бы быть я.
Когда ты упадешь на самое дно, дорогая леди Барбара, к тебе нихуя никто не постучит; а если постучит, то это будет не веселая белочка, принявшая образ вещей, которые любимы - шоколадная обертка, перспектива откупорить бутылку шампанского, Эмиль Хирш, бенефис собаки и дерева, огнемет - а то, что плохо. В тебя постучат ночи без сна и боязнь, паническая боязнь безнравственности, деградации на нижний лэвел; ты будешь встречать рассветы с открытыми глазами, и многие мысли, которые ты успеешь передумать за это время, будут вселять в тебя отвращение.
Например мысли о том, как ты позволила себе разлюбить меня, меня господи меня, я, алиса-целуй-меня-в-задницу-я-потомок-веры-донован-грейхаунд; да я же тебя прокляну; тебя до старости будет преследовать полупьяный Дим со своими сонными уплывающими глазами; он будет валяться на бильярдном столе. Знаешь что, ДА. Покрытый зеленой замшею стол, выхватываемый из темноты одной горькой желтой лампой; если ты позволишь, он будет там валяться, возить по замше рукой, пьяно смеясь, и вспуганные его пальцами шары будут откатываться, шарахаться, катиться и катиться, минуя лузы, прямо на пол, простучат по ступенькам, с грохотом прокатятся вверх по лестнице, минуют ночные магистрали, посреди одной из которых в большом кресле буду сидеть я и невзначай пускать белый дым (дим) тебе в глаза; прокатятся сквозь весь свет и утонут в зеленой тине моря, за которым, далеко, снова живу я; но ты меня никогда не найдешь.
Господи боже, прости меня что я к тебе без звонка и шляпу не снимаю, просто у меня волосы красные, понимаешь, прости. Не мог бы ты, если ты уже привык так хреново править миром и, как я погляжу, не любишь менять привычек; не мог бы ты хоть выпить со мной, штоле; это минимум того, что ты мне задолжал.
Потому что я не думаю, что остались на самом деле существующие люди, способные меня простить, а мне это позарез как нужно.
Когда ты упадешь на самое дно, снизу постучат и скажут: хэй, ты же знаешь, что они знают, что это они сейчас должны тосковать!
Это всецело их упущение, это просто с ума сойти как их упущение, и потом они заскучают по тебе, и кинуться тебя искать, захотят тихо сидеть у твоих ног и заглядывать в глаза; да, они кинуться тебя искать, но ты, черт, уже уехала из страны, с континента, ты уже перебралась на Ямайку, у тебя красные волосы и семилетний сын, которого ты содержишь на алименты; ты куришь кальян утра напролет, у тебя в рабстве четыре мускулистых негра, ты уже оставила этот мир; пусть ищут!
Пусть ищет.
Ее любимый Дим правильно говорит, что она пожалеет о том, что тебя разлюбила; но на Ямайку ей не попасть; там на каждом шагу мускулистые негры; там на каждом шагу семилетний ребенок который захочет ее убить, убить; там на каждом шагу могла бы быть я.
Когда ты упадешь на самое дно, дорогая леди Барбара, к тебе нихуя никто не постучит; а если постучит, то это будет не веселая белочка, принявшая образ вещей, которые любимы - шоколадная обертка, перспектива откупорить бутылку шампанского, Эмиль Хирш, бенефис собаки и дерева, огнемет - а то, что плохо. В тебя постучат ночи без сна и боязнь, паническая боязнь безнравственности, деградации на нижний лэвел; ты будешь встречать рассветы с открытыми глазами, и многие мысли, которые ты успеешь передумать за это время, будут вселять в тебя отвращение.
Например мысли о том, как ты позволила себе разлюбить меня, меня господи меня, я, алиса-целуй-меня-в-задницу-я-потомок-веры-донован-грейхаунд; да я же тебя прокляну; тебя до старости будет преследовать полупьяный Дим со своими сонными уплывающими глазами; он будет валяться на бильярдном столе. Знаешь что, ДА. Покрытый зеленой замшею стол, выхватываемый из темноты одной горькой желтой лампой; если ты позволишь, он будет там валяться, возить по замше рукой, пьяно смеясь, и вспуганные его пальцами шары будут откатываться, шарахаться, катиться и катиться, минуя лузы, прямо на пол, простучат по ступенькам, с грохотом прокатятся вверх по лестнице, минуют ночные магистрали, посреди одной из которых в большом кресле буду сидеть я и невзначай пускать белый дым (дим) тебе в глаза; прокатятся сквозь весь свет и утонут в зеленой тине моря, за которым, далеко, снова живу я; но ты меня никогда не найдешь.
Господи боже, прости меня что я к тебе без звонка и шляпу не снимаю, просто у меня волосы красные, понимаешь, прости. Не мог бы ты, если ты уже привык так хреново править миром и, как я погляжу, не любишь менять привычек; не мог бы ты хоть выпить со мной, штоле; это минимум того, что ты мне задолжал.